Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
На скамейках, по обе стороны главной аллеи усадьбы, сплошь сидели парочки, многие напряженно ждали, когда пройдут мимо них люди, чтобы можно было целоваться, а некоторые, понаглее, целовались, не дожидаясь, не обращая ни на кого внимания. Антонов глядел на них с печальной завистью, но не осуждал: может быть, думал он, это целуются влюбленные, а они, как известно, и в толпе – на необитаемом острове. «Влюбленные часов не наблюдают», равно как и не слышат, не видят, не принимают в расчет многое из того, что движет людьми, не страдающими этим сладчайшим недугом бытия, якобы здоровенькими.
У выхода из ворот усадьбы народу было особенно густо, почти как
– Какая собачка! – искренне восхитился Антонов черным, словно игрушечным, пуделем.
Дама с готовностью обернулась к Антонову, сказала певуче:
– Он тоже приобщался к старинному русскому искусству!
И Антонов почувствовал по ее голосу, как сильно хочется ей встречи, любви, невероятности…
– Дай-ка мне его, еще раздавят, – откуда-то сбоку выдвинулся ее муж, и Антонов проглотил пришедшую было на язык игривую фразу о том, что, дескать, и собаки ценят красоту.
Муж дамы был в таких же, как и она, плотных, новеньких джинсах, такой же кожаной куртке, только металлическая бляшка поблескивала у него не на спине, а на лацкане куртки – какой-то значок, а через плечо висел фотоаппарат с мощным дулом дорогого импортного объектива. Высокий, поджарый, он напоминал гончую – не только всем своим длинным, вихляющимся телом, но и лицом: такие же вытянутые узкие челюсти, такие же услужливые и пытливые карие глаза с желтыми крапинками, такой же выпирающий голый череп, только уши не висели.
По тому, как дама не только не подала собачонку мужу, но даже и не взглянула в его сторону, а словно бы еще продолжала разговор с незнакомцем, Антонов понял: она давно уже не любит его, а может быть, и не любила никогда. И тут с фотографической четкостью ему вспомнился отрывок из классика, не единожды переписанный им на маминой пишущей машинке «Рейнметалл» в те давние времена, когда он готовил на филологическом факультете свою дипломную работу: «Вероятно, это был муж, которого она тогда, в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый значок, точно лакейский номер…»
Толпа разделила их. Некоторое время Антонов еще видел маленькую лысую головку ее долговязого мужа, а потом и та исчезла. Антонов с болью подумал о том, что сейчас эта прошедшая мимо женщина сядет с мужем, с пуделем, со свекровью, с дочкой по прозвищу «Заяц» в семейные «Жигули» и скучно уедет в свою квартиру на одиннадцатом этаже блочного дома «улучшенного типа», – да, именно на одиннадцатом, и именно «улучшенного типа», и туалет в их квартире оклеен фотографиями полуголых журнальных красоток, этикетками от винных бутылок заграничного происхождения; он видел много таких оклеенных туалетов у людей, склонных считать себя интеллигентами, наверное, это отвечало их представлениям о смешном, а точнее, о самоиронии.
Да,
Есть дама, есть собачка, где-то рядом ходят Гуровы, а любви не будет… Кто знает, может быть, эта женщина и была той, которую он, Антонов, смутно ждал всю жизнь… Ах, как хорошо бы встретиться с ней лет десять тому назад, а может, и теперь не поздно? Нет, поздновато… Лицо ее уже поблекло, и свитерки под горло носит она не случайно. Поздно. Антонов был из тех, кто не в силах простить женщинам старения. Он знал, что это выше его, что никакая «красота души» не заменит ему молодости и свежести, что каждая лишняя морщинка на лице подруги перечеркнет в его глазах дюжину житейских добродетелей.
На обочине шоссе нагло распластался в ожидании своего хозяина дипломатический «ягуар» горчичного цвета. Антонов уныло подумал, что ему предстоит вместе с толпой штурмовать рейсовый автобус на Москву, что в городе все готово к холодам, все голо, а здесь трава еще идет в рост, но и сюда надвигается зима – неумолимо, как старость года.
Зима пришла лютая. За ночь выходившее на север окно в комнате Антонова замерзало наглухо, и теперь он все чаще думал о той, второй комнате, что была с двумя окнами на юг, о той, которой владела мертвая старуха.
«У меня темно и постоянный грохот с улицы, а у нее тихо – окна во двор, и светло весь день. С утра до вечера солнце без толку заливает ее двадцать два пустых квадратных метра. Старуха лежит себе в уютной могилке, ей ни жарко, ни холодно, а сберкнижка все платит за жилплощадь…» – думал Антонов. Недавно он прочел в сберкассе, что сберкнижка может проводить такие операции «впредь до отмены распоряжения». А как старуха отменит распоряжение? Только если деньги кончатся. А может, денег у нее на сберкнижке тысяч десять – и тогда хватит… Взяв карандаш, Антонов принялся подсчитывать, на сколько лет хватит старухиных десяти тысяч. Для круглого счета он решил исходить из того, что старуха платит за свою комнату по десять рублей в месяц. Он понимал, что на самом деле сумма должна быть несколько меньше, но решил не мелочиться, тем более деньги не его – старухины. Получилось: книжка может платить до 2061 года включительно, если, конечно, квартирная плата не подорожает…
– Да, солидно, – вслух сказал Антонов, – я не доживу… – и тут увидел, что вычисления, оказывается, он сделал на титульном листе чистовика своей статьи по территориальному управлению, ругнулся и аккуратно начал стирать резинкой карандашные столбики цифр.
Сегодня у Антонова был так называемый библиотечный день, и он сидел дома. Таких дней у него было два на неделе – среда и пятница. Он очень любил библиотечные дни и однажды, кажется в позапрошлом году, даже пошел в один из таких дней позаниматься в библиотеку.
Зазвонил телефон. Телефон Антонову поставили месяц тому назад – это была такая приятная неожиданность, что он праздновал ее, будто рождение сына. В первые дни Антонов обзванивал всех подряд, потом стал экономнее, а неделю назад пригласил мастера, чтобы поставить розетку и по желанию отключать телефон. «Вот это да! Теперь он к тому же управляем!» – радовался Антонов.
Антонов привычно поднял трубку.
– Спите, Франц-Фердинанд? Нет? Работаете?! Скажи пожалуйста, так ты и человеком станешь, а я только хотел прочесть: «Открой сомкнуты негой взоры, пора, красавица, проснись, навстречу утренней Авроры звездою Севера явись».