Том 1. Повести и рассказы

Михальский Вацлав Вацлавович

Войдя в ванную, Антонов снова вспомнил придуманную им старуху соседку, живо вообразил милое сельское кладбище на сотню мест, тоненькую березку, бросающую на забытую могилку старухи легкую кружевную тень, и так ему стало тоскливо, что он подумал, налаживая душ: «Надо бы в субботу Надю позвать, все-таки я ее не ценю…»

II

Подходило к концу еще одно лето – в погоне за удовольствиями без радости и без печали, в повседневной суете институтских дел, в мечтах об отдыхе: закатиться бы недельки на две в горы, пожить там на воле, с костром, с лазанием по заросшим подорожником тропинкам, с долгими мужскими беседами при свете звезд за вечерним чаем из обжигающей алюминиевой кружки, с мучительной дрожью все очищающего восторга во всем теле от счастья видеть встающее из-за дальнего ледника слепящее солнце, с купанием в горной речке, где, по мнению друга и сослуживца Антонова – Игоря, «непременно водится форель», с воплями первооткрывателей при виде забытого богом, заросшего

в рост человека крапивой, полуразрушенного аула. Пять лет назад они с Игорем и еще тремя ребятами из их института совершили такой поход и с тех пор каждое лето собирались повторить его, да все не складывалось. Не сложилось и нынче: сначала хотели пойти в июне, но, поразмыслив, решили, что будет «холодновато», перенесли на июль. В июле подкачали двое из тех троих ребят, кстати сказать, мировых парней: у одного заболела жена, к другому приехали из провинции родители – перенесли на август. А в августе всех подвел Игорь – уехал в командировку во Францию. За день до отъезда и за неделю до намеченного похода он пришел к Антонову и, блудливо улыбаясь, оглаживая свой мальчиковый чубчик, объяснился: «Понимаешь, старый, никак не ожидал, что меня включат в делегацию, понимаешь, в первый раз, тем более в такую страну, грех отказываться…» В общем, ломал комедию, делал вид, что и для него эта загранпоездка полная неожиданность, а по глазам было видно: врет, ожидал, надеялся, знал заранее, как говорится, нажимал на все педали, чтобы его не обошли, а молчал из суеверия – вдруг дело сорвется. Как и Антонову, Игорю было тридцать семь, но он уже защитил докторскую и с каждым днем все напористее выдвигался в первые ряды своих коллег.

Игорь был умелым туристом, к тому же душой компании, идти в поход без него не имело смысла.

Так и пролетело лето, оно потому и называется летом, что летит, думал Антонов, осень пришла, а там зима, и до весны недолго, как говорят цыгане: сентяп – тяп – и май!.. Антонов стоял на остановке автобуса на Ленинградском шоссе, поджидал подружку Веру: договорились поехать в Архангельское. Совсем еще юная продавщица универсального магазина Верочка что-то запаздывала, чертовка, хотя идея поездки была ее, у Антонова таких идей обычно не возникало. Перед своими новенькими подружками он всегда выдвигал одну и ту же идею: «Приходи в гости, чайку попьем, телевизор посмотрим…» Да, запаздывала Веруня… Он живо представил себе ее румяную мордашку с нежными белокурыми завитками волос около ушек перламутровой чистоты, ее высокую шею без единого намека на будущие морщины, подумал о ней ласково, словно она уже была его: «Хорошая девочка, ничего не скажешь, Игорь так и облизнется. Но лучше не показывать ее до поры – воришка ведь, сколько раз бывало – выйдешь на кухню или еще куда отвлечешься, а Игореша тут же телефончик твоей девочки на карандаш. Жулик, а люблю его, подлеца, – умилился про себя Антонов, – люблю, куда денешься! На редкость уживаются в нем мелкое жульничество, склонность к копеечному предательству и в то же время верность в серьезных, важных делах. Что и говорить – родная душа, другой такой нет и, наверное, уже не будет…»

Верочка так и не пришла. Прождав ее сорок пять минут, пофыркав, посердившись, Антонов решил ехать один: «Семь лет в Москве, а ведь до сих пор в Архангельском не был, все хвалят, поеду».

Как выяснилось, хвалили Архангельское не зря.

Хотя на дворе стояло уже 14 октября, было так тепло, что здесь, под Москвой, трава еще шла в рост. Вдоль мягко светящихся зеленью газонов лежали мраморные львы, все до единого, как по команде, печально глядя в поля за рекой с сиротливо бредущими по ним телеграфными столбами. Антонов сразу же спустился к реке, решив, что с осмотром усадьбы еще успеется: как бы ни было красиво сделанное руками человеческими, а с живой природой в солнечный день оно не сравнится. Солнце играло на широком речном плесе, плавилось в черных стволах сосен на этом крутом берегу, пронизывало воздух тысячами дрожащих золотистых нитей, ласкало лицо. Спустившись с поросшего высокими соснами обрыва мимо шустрых, совсем ручных белочек, деловито снующих по бурому вытоптанному склону, Антонов подошел к самой воде: прозрачной у берега, с радужными глазами родничков, окаймленных ресничками палых листьев, – от непрестанного, пульсирующего биения воды в родничках листья двигались и, казалось, реснички хлопали, восторженно удивляясь жизни…

– Как прекрасна земля и на ней человек! – широко улыбнувшись, продекламировал Антонов проходившей мимо девчушке лет семнадцати в джинсах и алой нейлоновой курточке. Она глянула на него как на полоумного, прыснула в кулачок и побежала догонять высокого, длинноволосого парнишку, одетого точно так же – в джинсы и алую курточку. Верно, спешила ему рассказать про «мужичка с приветом».

Антонов вдруг подумал о Наде: вспомнил, что обещал пойти с ней в театр, да так и не собрался до сих пор.

Поднявшись по крутому склону, Антонов невольно прислушался к густому, начальственному баритону, раздававшемуся от могилы неизвестной ему княжны Татьяны Юсуповой, умершей 22 лет, как явствовало из надписи, выбитой на высоком мраморном надгробье.

– Здесь был золотой крест, –

громко пояснял пожилой высокий мужчина, не по годам подтянутый и щеголевато одетый, крашеной, лет тридцати пяти блондинке в бежевом кримпленовом пальто с норковым воротником. – Вот здесь, в этом углублении, где сейчас травка растет, был золотой крест. Представляешь, углубление все было заполнено золотом, и было так удивительно продумано, что золотой крест отражался в реке, так мастер сделал с умом, и когда крест отражался в реке – большой, огромный, от берега до берега, и вода текла, и крест двигался, то казалось, что все живое и вечное.

– Как же оно отражалось, непонятно? – простодушно удивилась блондинка.

– Тут и понимать нечего, – мужчина раздраженно сдвинул к переносице седые кустистые брови, – солнечные лучи на нем преломлялись и отражались от неба, а потом в воду – такой эффект.

– Ай ты хосподи, надо же, как красиво! – с южнорусским акцентом воскликнула блондинка.

И Антонов подумал, что она приехала в столицу, скорее всего, в командировку, и вот теперь один из ответственных служащих учреждения, в которое она приехала, сопровождает ее на правах кавалера. «Мужик старый, но, видно, еще крепкий ходок, – оценивающе оглядев его крупное, моложавое лицо с острыми голубоватыми глазками, решил Антонов. – И одет с иголочки, туфли на высоком каблуке, как у молодого. Молодцом старик, мне бы так в его годы…»

Уверенно взяв свою даму под руку, моложавый старик повел ее осматривать другие достопримечательности усадьбы.

Антонов постоял у высокого мраморного надгробья, поглядел на тонкие, еще зеленые травинки в углублении, из которого якобы был вырван когда-то золотой крест, поглядел на широкий речной плес под солнцем, вдохнул всей грудью пьянящий аромат сосен, поднял глаза на цветную кровельку шатерного купола маленькой изумленной церквушки, некогда служившей русским князьям с татарской фамилией, и душа его больно дрогнула от счастья существования, от радости жить и любить жизнь всеми пятью чувствами: видеть, слышать, осязать, обонять, ощущать тепло; от радости вечно и смутно предчувствовать любовь к женщине, которая ходит где-то рядом и вот-вот должна встретиться.

Антонов не любил музеев, он быстро уставал в них почти до полного изнеможения, поэтому и не стал осматривать ни выставку старинного русского фарфора во дворце, ни сам интерьер дворца. Пошел дальше по усадьбе, по ее розоватым аллеям, старательно ухоженным смотрителями из солдат срочной службы. Много интересного было в усадьбе: например, в специальной нише за чугунными решетчатыми воротами сидела на чугунном троне чугунная Екатерина II. Антонова поразило злобное, приобретательское выражение ее черного лица, поразили большие груди, тяжело выделявшиеся на ее в общем-то маленькой фигуре; внизу было сказано по-английски, что изваяна императрица в натуральную величину. «До чего на Милку похожа. – Антонов вспомнил одну из своих приятельниц – милое, остроумное, веселое и в то же время удивительно корыстолюбивое существо. – Надо бы ей сказать, что она точь-в-точь Екатерина II, это наверняка ей польстит, она воспримет это как свой доход, а то что ей с меня взять». Он невольно хихикнул, вспомнив, как недавно, придя к нему домой, Милка по своему обыкновению обшарила взглядом его бедную комнатку и, увидав, что со времени ее последнего визита ничего не прибавилось, что взять явно нечего, подошла к медвежьей шкуре, висевшей над его старообразной кроватью с никелированными спинками, погладила ее ласково:

– Ну, как поживает моя шкура?!

– Это не твоя, твоя пока на тебе, – добродушно буркнул Антонов.

– Фу, какой грубиян! – рассмеялась Милка и тут же добавила: – Ты бы повесил эту шкуру хвостом вниз, хоть дергать за него можно будет!

– Ладно, повешу, – засмеялся он ей в ответ.

Много интересного было в усадьбе: здесь были гроты, колоннады, римляне в виде мраморных бюстов, здесь были сфинксы с женскими грудями, похожими на шлемы, и бронзовые мортиры, на которых верхом сидели дети, счастливые оседлать все, что только можно оседлать. Детей в усадьбе было много, их смех, возня, крики, казалось, оживляли сам воздух, наполняя его легким праздничным звоном и щебетом, похожим на птичий.

Чуть ли не каждый взрослый мужчина имел при себе, как боевое оружие, фотоаппарат, и, словно ружейные, клацали то и дело затворы, запечатлевая родных и знакомых на фоне памятников, гротов и колоннад. Чтобы увековечить, раньше лили из бронзы, тесали из мрамора, а сейчас, слава богу, есть фотография, и все нажимают на гашетки фотоаппаратов, щелкают, останавливают мгновения, улетающие в пустоту времен, в черные дыры между галактиками.

«Все хотят зацепиться в жизни, – с легкой грустью глядя на это щелканье, отметил Антонов, – все… Все ходят парами. Белки несут орешки своим детям, а по пустынной аллее санатория, у начала которой висит на проволоке табличка “Посторонним вход воспрещен” и где топчется солдатик, прохаживается с раскрытой книгой в руках, в дорогом длиннополом пальто и в шляпе высокий респектабельный мужчина. Интересно, что может читать такой, охраняемый солдатами, человек? Пойти спросить?» По вредности натуры Антонов было шагнул в запретную зону, но тут же к нему навстречу пошел розовощекий солдатик, говоря негромко: «Гражданин, здесь не положено, гражданин…» И Антонов малодушно повернул оглобли…