Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
Минуту спустя сердитая Гильдегарда и незаслуженно обиженный бестактной старой дамой пан Эдгард услыхали шаги в прихожей, а затем и следующий разговор:
— Пожалуйста, доктор, повесьте шубку здесь… вот здесь… — говорил Диоген.
— А ее не украдут? — спросил чужой голос.
— Вы шутите, доктор! Тут все свои…
— А-а!.. В таком случае легче будет найти.
Едва почтенная дама благодаря общим усилиям Гильдегарды и Эдзика успела проснуться, из прихожей отворилась дверь, и в ней показался незнакомый молодой человек в сопровождении Диогена Файташко, который, пройдя на середину
— Пан Клинович, доктор философии, член многих заграничных обществ, автор многих трудов…
Хозяйка встала, поклонилась, за ней и остальные: гость также поклонился, после чего все уселись вокруг стола.
— Ваш уважаемый брат сейчас где-то на вечере, доктор? — обратилась к гостю хозяйка дома.
Доктор философии облокотился на стол, склонил голову на руку и промолчал, очевидно погрузившись в глубокие философские размышления. Старушка уставилась на него, как на чудо.
— Мы слышали, доктор, что уважаемый брат ваш проводит сегодня вечер у Пастернаковских? — спросил на этот раз Эдзик, полагая, что его вмешательство вызовет немедленный ответ.
Вдруг доктор философии поднял голову, сунул в рот большой палец, прижал его к зубам и… не произнес ни слова.
— Гениальный человек! — в упоении прошептала Гильдегарда, глядя на полузакрытые глаза гостя.
— Всеобъемлющий ум! — шепотом ответил Диоген.
— Враки! — буркнул Эдзик.
Старую даму вывело из терпения молчание гостя, и, собравшись с духом, она спросила:
— Господин доктор…
— Что? — прервал гость, вдруг откинув голову, как пробужденный лев.
— Ничего, ничего! — в ужасе вскричала старушка, поднеся к носу платок, смоченный одеколоном.
Доктор философии опустил голову на руку и снова замолчал.
— Великолепен! — прошептала Гильдегарда. — Пан Файташко, я признательна вам до гроба…
— Я с первого взгляда разгадал в нем незаурядный ум, — ответил Диоген, нежно сжимая пальчики своей восхитительной подруги.
В эту минуту доктор философии, выйдя из задумчивости, снова поднял голову и, глядя в потолок, быстро проговорил:
— Тут, вероятно, много воров…
Все переглянулись, а пан Диоген спросил:
— Вы спрашиваете, доктор, об общем моральном уровне здешних мест или же…
— Что касается морали, — прервал его Эдзик, — то по этому вопросу я могу поделиться сведениями: в текущем году в нашем городе было тридцать краж, два поджога, пять попыток изнасилования, из которых только три увенчались успехом…
— Пан Эдгард… — с упреком прошептала добродетельная Гильдегарда.
— Пожалуйте ужинать! — неожиданно объявила горничная, прервав таким образом, к великому неудовольствию Эдзика, продолжение перечня статистических данных.
В конце ужина, длившегося часа два, так как и старая дама, и тщедушный Эдзик, и не менее тщедушный Файтусь оказали большое внимание кухне прекрасной Гильдегарды, а пленительная хозяйка дома собственноручно накладывала двойные порции своему знаменитому гостю, молчавший до сих пор доктор философии стал беспокойно ерзать и вздыхать.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила Гильдегарда.
— Покой, — ответил занятый своими мыслями философ.
— Покой и бумага? Понимаю…
Доктор философии кивнул головой, и через минуту его проводила в будуар сама хозяйка; весьма тонко выполнив эту миссию, пылая румянцем, сияющая, вернулась она в гостиную со словами:
— Пан Файташко, мой друг, приношу вам стократную благодарность!.. Этот знаменитый человек, несомненно, создаст в моем доме нечто возвышенное…
— Несомненно! — восторженно воскликнул Диоген.
— Если только он нас не надувает, — добавил Эдзик.
— Как он рассеян! — удивлялась старая дама.
— Как всякий гений, — сказала Гильдегарда.
— В минуту зарождения великой мысли, — докончил Файтусь.
— Действительно, пан Диоген, — нежно сказала пани Гильдегарда, — лишь сравнив вас с ним, я поняла, что все знаменитые люди похожи друг на друга и что я поистине должна гордиться таким другом, как вы.
— Пани Гильдегарда, — ответил Файтусь, — я польщен вашей дружбой, а сравнение, приведенное вами, наполняет сердце мое восторгом. Хотя, — прибавил он, вздыхая, — я знаю, что недостоен даже завязать ремни у сандалий нашего нового друга.
— Хотела бы я знать, однако, что он там делает? — неожиданно спросила старая дама, видимо не понимая, сколько блаженства кроется во взаимных излияниях благородных и чувствительных душ.
Прекрасная Гильдегарда, игриво погрозив пальчиком гостям, легко, как небесное видение, подлетела к двери будуара и заглянула в замочную скважину.
— Темно… — протянула она в величайшем изумлении.
К ней подошел Диоген и приотворил дверь.
— Темно!.. — повторил он.
Услышав это, ехидный Эдзик взял лампу, и через минуту вся компания очутилась в будуаре прекрасной женщины.
За письменным столом не было никого, в амбразуре окна также не было никого, зато, укрывшись за пологом от взглядов невежд, кто-то храпел на постели пленительной девы.
— Ну, это уже, пожалуй, слишком! — прошептала Гильця.
— Какая эксцентричность! — удивился Диоген.
— Бахвальство! — буркнул Эдзик.
В эту минуту полог сильно заколыхался, и все услышали сдавленный голос, бормотавший:
— Верно, воры… Надо быть настороже!..
— Лунатик или болтун, — проворчал Эдзик.
— Уйдем отсюда, — сказала Гильдегарда.
— Вот увидите, он проснется и, несомненно, извинится перед нами, — уверял Файтусь, осторожно пятясь назад.
Полог заколыхался еще сильнее, все попятились еще стремительнее, а гневный голос закричал:
— Воры! Разбойники!.. Где мой револьвер? Клянусь, я уложу на месте по крайней мере шестерых!..
Одновременно в будуаре послышался грохот. Эдзик поставил лампу на стол и вдруг скрылся где-то в его окрестностях. Диоген бросился собирать ноты на рояле и куда-то пропал. Прекрасная Гильдегарда и почтенная дама хотели сесть на диван, но тоже исчезли. В течение одной секунды казалось, что в гостиной нет ни живой души, кроме доктора философии: с горящими глазами и сжатыми кулаками он быстро расхаживал посредине комнаты и бормотал: