Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
— Как вы смеете так думать — ведь он обещал! Однако господин Лупчек стоял на своем.
— Обещали они или нет… я все же повторяю: они не станут говорить с барышней ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра…
— Э, вы что, спятили? Я вот велю сейчас вас связать, если не объясните своих слов. Ну-с, почему это он не станет говорить с барышней?
— Потому… у них язык отнялся.
— Язык отнялся?
— Третий аргумент был настолько силен, что их честь тотчас же хватил удар. Потрясенный адвокат попятился, на его физиономии мелькнуло мимолетное неудовольствие, затем равнодушным голосом, стараясь скрыть свои чувства, он произнес.
— А ведь нам, amice, его язык еще пригодился бы на некоторое время.
IX
Знамена
Миклош остался с глазу на глаз с беспомощным человеком. Руки господина Калапа безжизненно повисли, голова откинулась к спинке кресла, медленные глухие вздохи вздымали грудь.
На зов Миклоша первой прибежала старая служанка Бориш, однако она тотчас же в ужасе выбежала обратно во двор, криком встревожив всю округу.
— Ох, господи! Кто бы подумал! Такой богатый человек, а тоже вот бог не помиловал! Да как же велик ты, господи! Все видать, под тобою ходим… Эй, люди, люди! — верещала она, ломая руки. — Если есть у вас душа, скорей бегите, коней запрягайте! Янчи! Скачи за врачом в город. Хорошо бы, конечно, бабку позвать, она-то получше доктора разбирается, но так ей молодой барин приказал… Эй, Пишта, послушай… сбегай-ка побыстрее в верхний конец села к хромой мельничихе, пусть травки даст, какая получше. А ты, Като, доченька, чего пялишься? Лучше бы немного овса разогрела их милости на живот положить: глядишь, овес душу барина-то на земле и удержит…
Миклош раздел старика и хотел уложить его, когда на пороге появилась стройная фигурка Эржике.
— Батюшка! — вскричала она с непередаваемой болью в голосе и бросилась отцу на грудь, покрывая поцелуями его щеки, лоб, согревая в своих ладонях его руки.
— О, твои руки холодны, как…
«Как у покойника», — чуть не сказала она, но Миклош поспешил перебить ее, не дав докончить невольно явившуюся грустную мысль.
— Как лед! — произнес он, став рядом с Эржике и прикоснувшись к застывшей руке старика. — Впрочем, тревожиться не стоит, я так полагаю.
Девушка в изумлении подняла глаза. Кто здесь разговаривает? Кто еще находится в комнате, кроме нее? Кто смеет разделять ее боль? Отчаяние отняло у нее память, но как только она увидела Миклоша, память тут же была ей возвращена любовью.
— Боже мой! Вы здесь! О, как много всего произошло! Ведь с ним ничего плохого не случится, правда? Говорите, молю вас, правда, не случится?
— Первый удар обычно не опасен. Я думаю, к нему и речь вернется.
Девушка тихонько зарыдала. Миклош вздохнул и взмолился к небесам.
О, если б старик смог сказать еще одно слово, только одно-единственное слово в обмен на ту последнюю фразу, что практикант адвоката записал в свою книжицу!
Кто теперь возьмет эту фразу обратно!
— Господи! — задыхаясь рыдала Эржике, закрыв ладонями очаровательное личико. — Почему вы сказали, что к нему вернется речь? Ведь он не лишался ее. Нет, мой отец не немой! Батюшка, батюшка, посмотри на меня, заговори со мной! Я здесь, неужели ты не узнаешь меня?
Старик открыл на минуту глаза, язык его быстро задвигался, но понять эти бессвязные звуки было невозможно. Эржике в отчаянии вскрикнула:
— Так, значит, ты стал немым! Ты лишен языка, у тебя остались только мысли! Ты видишь меня, но не можешь заговорить! Я могу спрашивать у тебя, но не получу ответа! Милый, добрый папа!
Слезы так и хлынули у нее из глаз, и она опустилась на колени у постели отца.
— Кто теперь будет рассказывать мне разные истории долгими зимними вечерами? С кем я буду беседовать? Кто станет гладить меня по голове, называя «милой Эржике»?
Миклош склонился к плачущей девушке, нежно взял ее маленькую ручку и не мог удержаться, чтобы не сказать:
— Я… я буду говорить с тобой, рассказывать тебе разные истории долгими зимними вечерами, со мной ты будешь теперь беседовать!
Лицо девушки запылало. Его можно было сравнить с зимним пейзажем, неожиданно позолоченным солнечным лучиком, одолженным у весны; сбегающие слезинки еще сверкали на щеках, но казались каплями росы на розах, и ни за какие сокровища мира нельзя было догадаться, что место их рождения — глаза Эржике, где уже сверкала улыбка.
— Ой, о чем вы это? — пролепетала она в смущении, однако руки своей не отняла.
Большому горю так же пристала радость, как горькому кофе — сахар.
Прибыл врач, единственный в комитате человек, носивший очки. Он осмотрел больного и подал надежду на выздоровление.
Доверие к нему Миклоша было безгранично, но Эржике заподозрила, что врач просто утешает ее.
— Больной пережил сильное душевное потрясение. Что же, там видно будет, дитя мое! — сказал Эржике доктор, чье холодное сердце, чувствительность которого притупилась от постоянного созерцания человеческих страданий, дрогнуло при виде глубокого отчаяния девушки. — Многого я не обещаю, ибо хочу сделать больше обещанного. Но прежде всего мне необходимо узнать те подробности, которые предшествовали несчастью и, быть может, вызвали его… Расскажите мне о них.
Эржике не отвечала. Впав в тупое оцепенение, она сидела на стуле в той стадии тягостного отчаяния, когда человек уже не может, да и не хочет думать.
— Я был один с господином Калапом, когда он почувствовал себя плохо, — выступая вперед, сказал юноша.
— Вероятно, какая-нибудь неприятность, резкая сцена?
— Вроде того, — чуть запинаясь, ответил Миклош.
— Смелее, мой молодой друг! Врач своего рода следователь: он извлекает пользу из любой даже кажущейся несущественной мелочи.
— Вы на этом настаиваете?
— Безусловно.
— Сегодня утром практикант адвоката Мартона Фогтеи некий Лупчек…
— Я его знаю.
— …явился к господину Калапу и передал ему письмо от господина стряпчего, в котором тот просил руки его дочери.
Врач покачал головой и улыбнулся. Ну, а Эржике услышанные слова показались мрачными отголосками какой-то печальной истории и, смешавшись с давящим ее душу и разум тяжелым туманом, окрасили все в черный цвет. Темные клубы тумана колыхались над девушкой, угрожая поглотить ее.