Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
— Жаль только, что отец у него — портной. Козья борода!
— Ах, оставьте, сударь! — едко заметил Криштон. — Ведь у нас и на городском гербе козел блеет… *
— Хорошо, но отец-то его словаком-лапотником приплелся в наш город.
— По сыну этого не скажешь!
Совсем недавно в одном медицинском журнале можно было прочесть сообщение о том, что, если человеку белой расы пересадить лоскуток кожи негра, то этот кусочек постепенно побелеет, и, наоборот, белая кожа, трансплантированная негру, со временем станет черной. Подобный процесс происходит испокон веков в крупных венгерских городах: иноземцы быстро и настолько глубоко пускают корни в венгерское общество, что даже окраску его принимают. У старого Лештяка были еще соломенного цвета волосы и круглое лицо, напоминавшее горскую брынзу. Сын же его Мишка с овальным лицом — жестким и с хитринкой, — карими глазами и жиденькими усиками выглядел настоящим куном; * явись он сейчас не в простой рубахе, а в одежде поприличней, вполне сошел бы за внука какого-нибудь из тех легендарных сенаторов Кечкемета, чьи портреты украшали зал заседаний ратуши.
Совещание пошло теперь оживленнее. Все сенаторы в один голос порешили: внешняя политика Кечкемета в ближайшее время должна быть направлена на достижение одной цели: любой ценой заполучить в город турецкую администрацию.
После этого председательствующий Поросноки перешел к следующему вопросу:
— Нам предстоит выбрать бургомистра. В счастливые времена это была высшая честь, награда за гражданскую доблесть. Весь город участвовал в выборах. А ныне, после того как подряд вот уже несколько глав города приняли мученическую смерть — одного посадил на кол будайский санджак-паша, другой в тяжелой неволе, в константинопольской Едикуле *, сгинул, третьего закололи пиками куруцы, у четвертого жену похитили, — повторяю, ныне занятие этой должности стало равнозначно героическому самопожертвованию, и мы не вправе путем выборов толкать кого-нибудь из наших сограждан в эту смертельную пучину. Ведь за кого стали бы отдавать свой голос некоторые из нас? За тех, кого они больше всех уважают? А что как не всеми уважаемых, а, наоборот, всем ненавистных людей станут выдвигать на эту должность? Я допускаю и такую возможность. (Шум одобрения.)
— Верно! Так оно и есть!
— В создавшейся обстановке, поскольку бургомистр должен избираться из числа сенаторов — ибо таков наш modus Vivendi, — я предлагаю, чтобы кто-нибудь из вас, господа, сам, добровольно, вызвался занять этот пост…
Поросноки обвел беспокойным взглядом сенаторов. В зале заседаний воцарилась гробовая тишина. Сенаторы замерли и не шевелились.
— Никто не хочет? — переспросил он, помрачнев. — Тогда нам не остается ничего другого, как прибегнуть к последней мере. Ее предписывают нам наши обычаи на случай, когда одному из сенаторов предстоит взять на себя опасное поручение. Эй, Пинте, принеси-ка свинцовый ларец.
Гайдук внес из смежной комнаты небольшой свинцовый сундучок, каждую из четырех сторон которого украшал череп в скрещенные кости.
— Здесь двенадцать костей, — глухим голосом сказал Поросноки и высыпал костяные кубики на середину стола, по зеленому сукну которого озорно резвился пробравшийся через окно луч осеннего солнца. — Одна из них черная, остальные — белые! Кто вытащит черную — тому и быть бургомистром!
С этими словами Поросноки бросил кости обратно в ящик.
— Да, но здесь присутствуют только одиннадцать сенаторов! — дрожащим голосом возразил Криштон. — Один кубик лишний.
— Лишний, если господин Лештяк не будет тянуть…
— Коли дали ему право решающего голоса, пусть и он вместе со всеми тянет жребий, — заметил Залади. — Одеяние прав шьется на подкладке обязанностей.
— Пусть тянет! — в один голос порешили сенаторы.
А у Лештяка глаза засверкали, лицо раскраснелось.
«Вот бы мне черный достался!» — думал он про себя.
Тем временем весть о назначении Мишки Лештяка сенатором через гайдуков просочилась наружу, к толпе народа, глазевшего перед зданием ратуши. Известно было все: как с самого утра заседали сенаторы и ничего не могли придумать своими отупевшими головами, как бросил искру мудрости пробравшийся к окну ратуши Мишка и как Габор Поросноки пригласил его после этого в зал и усадил к зеленому столу рядом со старейшинами. Слыхивал ли кто прежде о чем-нибудь подобном? Умница Поросноки: и в ночной тьме словно ясным днем видит.
Народ, оживленно переговариваясь, толпился перед ратушей. Иногда из общего гула выделялся чей-нибудь возглас:
— Ура Лештяку! Давай его сюда! Желаем послушать его! А вдова Фабиан, размахивая руками, объясняла тем, кто стоял поблизости:
— Откровение божие снизошло на него! Господь во сне шепнул ему, что и как сказать надобно, чтобы бедный город наш от злых нехристей спасти. Почему, спрашиваете вы, госпожа Леташи, бог именно его выбрал для сего откровения? А потому, что создатель наш всегда ремесленному люду предпочтение оказывает. Ведь и сам наш господь Иисус Христос был плотницким сыном! А Мишка — сын портного. Да вон и отец его сюда бежит! Смотрите-ка!
Из соседнего домика стремительно вылетел Матяш Лештяк: в одной руке у него был аршин, а в другой — лазоревого цвета ментик, на котором еще виднелись белые нитки наметки.
— Где этот пащенок? Убить его мало! Здесь он должен быть, сюда пошел!..
— В сенате он.
— Кто? Мишка? Как это он туда забрался? «Знать, от меня спрятался! Ну, ничего. Я подожду, пока он выйдет! Уж я покажу нечестивцу! В порошок сотру негодяя! Час назад дал я ему утюг разогреть, потому что должен нынче же отнести вот этот ментик халашскому бургомистру — он с депутацией к пештскому губернатору в Ноград отправляется [79] . Я сейчас зову: «Мишка, давай утюг!» И что же? Ни тебе Мишки, ни утюга… Ну, как тут не выйти из себя?!
79
Резиденция пештского губернатора находилась в местечке Фюлек, Ноградского комитата. (Прим. автора.)
За Мишку вступился скорняк Балинт Катона:
— Нельзя же такого взрослого парня все еще на побегушках держать. Не вечно ему утюги разогревать!
— Вы, сударь, на своем дворе распоряжайтесь, — резко бросил портной. — Что мне прикажете с ним делать, коли он ни на что другое не способен? Достукается — еще повесят его! Все политикой увлекается! Вот я покажу ему политику! До синяков излупцую негодяя!
— Не посмеете! — покачал головой Балинт Катона, вспомнив, как отличился сегодня юноша.
— А вот провалиться мне на этом месте, если не отколочу я его!
Балинт Катона собирался было уже объяснить своему собрату по ремеслу, каким образом угодил Мишка в сенат, как в этот самый миг окно ратуши со стуком распахнулось, и в нем показался Габор Поросноки.
— Почтенные граждане Кечкемета! — громовым голосом крикнул он, обращаясь к толпе. Установилась глубокая тишина. — От имени городского сената сообщаю вам, что с сегодняшнего дня сроком на один год согласно законам и обычаям Кечкемета бургомистром нашего города стал его благородие, достойный и доблестный господин Михай Лештяк.
Над толпой пронесся всеобщий возглас изумления. Кое-кто уже и захохотал:
— Ха-ха-ха, Михай Лештяк — бургомистр!
Но, столкнувшись в воздухе с громовым «ура», выкрикнутым больше по привычке, чем сознательно, насмешливые голоса или заглохли, или тут же переметнулись на сторону кричавших «ура», и вскоре уже много сотен голосов дружно слились в могучем одобрительном реве, заглушившем все остальное.
А прозвучи первый крик «ура» слабее, а «ха-ха-ха» сильнее, и тогда не смех, а «ура» заглохло бы, и вместо него вся толпа гулко бы ржала: «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!..» Потому что чем больше людская масса, тем легче, будто пушинка, подхваченная дуновением ветерка, взвивается вверх или колеблется и туда и сюда ее настроение.