Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
Я так и сделал и, подойдя к окну, выбил стекло костяным набалдашником своей эскулаповой трости. Осколки со звоном разлетелись, и через отверстие в комнату серебристо-белым потоком хлынул чистый воздух.
— Ой-ой-ой, да он же простынет, бедняжка! — запричитали старухи.
— Замолчите сейчас же! — прикрикнул я на них. — Или я тотчас же выгоню всех вас отсюда! Да в этой комнате и здоровому не мудрено умереть, не то что больному. Кто тут хозяйка?
— Я, — сказала сухопарая пожилая женщина, вытирая передником глаза (так требует приличие).
— Давно болен ваш муж?
— Вчера вторая неделя пошла.
Я исследовал своего пациента. Язык его был обложен, частый пульс свидетельствовал о том, что у больного жар.
— Что у вас болит?
— Все, — просипел Коти, тяжело дыша.
— То есть как все? Нос болит?
— Нет, нос не болит.
— А глаза?
— И глаза не болят.
— Ну вот видите! Так, по крайней мере, признайтесь, что вы ерунду говорите!
Мой больной закрыл глаза и отвернулся к стене в знак того, что все признает. Теперь он только стонал и не отвечал больше ни на какие вопросы.
— Как вы думаете, тетушка Коти, отчего он захворал?
— А вот как все случилось, сударь!..
— Только, пожалуйста, покороче.
— В прошлом году на святого Михаила шурин наш Домокош Буга продавал участок земли, засеянный люцерной, что возле проселочной дороги на Беркенеш, — может быть, ваша милость знает, где это? Уж очень хороша там земелька!..
— Не знаю, но прошу вас покороче…
— Так вот, говорю я своему муженьку (мы как раз сидели на скамейке перед домом): «Послушай, Михай (я всегда его зову на «ты», потому что, хоть и стыдно мне в этом признаться, он моложе меня)… давай, Михай, купим у нашего шурина этот участок под клевер». А муж говорит: «Купил бы, если б блохой можно было заплатить; уж она-то у тебя наверняка есть». Ведь он у меня такой шутник, такой озорник, пока здоров. Зря ты там ворочаешься, муженек, уж господину доктору, я всю правду выложу. Не возьму я на душу грех что-нибудь от него утаивать.
— Только ближе к делу, хозяюшка, ближе к делу.
— Так мы с ним и толковали… Денег, правда, у нас не было? но зато были они у нашего кума Тюшкеша, который накануне продал свой хлеб, с двух урожаев сразу, одному дебреценскому еврею. Я и говорю мужу: «Попроси-ка у него взаймы столько, сколько нужно, чтоб заполучить тот участок. Деньги мы выплатили бы по частям, а земелька за нами б осталась. Одевайся-ка, старик, говорю я ему, по-праздничному и отправляйся к куму. Я знаю Тюшкеша — он не откажет, вот увидишь».
— Словом, дал денег…
— Дал, ваша милость, как же не дать! Тотчас же и принес эти деньги мой бедный муженек. Ну так вот, купили мы эту землю у Буги, честно расплатились и тоже посеяли весной люцерну, поскольку старая на ней к тому времени уже не родила: всю задушила сурепка. Да, кстати, господин доктор, вы, голубчик мой, умный, ученый человек, книжек-то сколько прочитали, не знаете ли какого-нибудь средства против сурепки?
— Я уж сказал вам, что не к чему болтать столько о вещах, не относящихся к делу. Меня и без того вот-вот удар хватит от вашей болтовни.
— Не мучила б я вас своими рассказами и муж бы мой ни заболел, не окажись кум наш Тюшкеш во власти греха. Его милость еще с масленицы начал заглядываться на мою внучку, на ту красавицу, что вас встречать выходила. Все бы ничего, если б дело ухаживанием и кончилось. Внучке, конечно, не по нраву был старый холостяк, и она при всяком случае показывала ему это. Да ведь, как говорят, маслом огня не потушишь. Но вот что произошло на днях у Белы на свадьбе! Тюшкеша, видать, разгорячило вино да ясные очи моей внучки, вошел он в раж да как закричит перед всем честным народом: «Поцелуй меня, Жофи! Поцелуй!» Жофи-то наша на это усмехнулась и говорит: «А больше ничего вам не хочется?»
Тут Тюшкеш вскочил, обнял ее за талию и прохрипел: «Ну, не упрямься, за один поцелуй прощу твоему деду все его долги!» Внучка моя — в слезы, а я не на шутку разгневалась. Каков негодяй?! На весь город кричит, что мы у него в долгу! Осталось только с молотка нас продать! Тогда я и говорю своему: «Это уж слишком! (Говоря это, тетушка Коти уперла руки в бока, воинственно растопырила локти, чтобы показать, как велик был гнев, охвативший ее в ту минуту.) Хватит, черт побери! С этим негодяем Тюшкешем пора расплатиться. Собирайся-ка на ярмарку в Дебрецен, да поскорее. Коли на то пошло, продадим все, до последней моей юбки, а с этим разбойником рассчитаемся. Никому не позволю над моими детьми смеяться!» Так и сделали. Вывели мы из стойла корову, бычка, жеребенка и погнали бедняжек на базар. Как стали их из ворот выводить, у меня слезы ручьем. Бедняжки мои милые, никогда-то вы ко мне не вернетесь! И не вернулись. Простояли мы с ними на скотном рынке до самого вечера, не пили, не ели. Правда, Буренку нашу еще до обеда купил какой-то ткач из Пенече, Ференц Буйдошо прозывается. Десять форинтов до сих пор еще не отдал, негодяй! Слышала о нем, что не очень-то честный малый. Жеребенку зато нашелся хороший хозяин — черенский управляющий имением. Под седло купил, сахаром кормить будет лошадку! А бычок наш до самого вечера стоял непроданный. Тут откуда ни возьмись явился большеголовый кривобокий мясник и начинает рядиться. Мы просили пятьдесят, а он давал сорок два. Ну, разрубили пополам восьмерку. «Сорок шесть», — сказал мой муж. «Сорок четыре, и ни гроша больше, — сказал мясник. — По рукам, что ли?»
Я мигнула муженьку, соглашайся, мол, — он и говорит: «Ну уж ладно, только магарыч твой!» — «Так и быть, — отвечает мясник. — А где пить будем?» — «Пойдемте, — предложила я, — в «Золотой серп», неподалеку он, рукой подать!» И тут, видно, черт подсказал этому мяснику, он и говорит: «Вывьем прямо на базаре, у уличной торговки!» Сели мы под навес втроем, а муженек мой к тому времени так проголодался, что съел целую тарелку жаркого, да еще жирного. Оттого и приключилась его болезнь…
— Ну, слава богу, наконец-то! А я уж боялся, что мне еще два часа придется ждать, пока вы доберетесь до того, как у него расстроился желудок. Дайте-ка теперь чернил, да поживей!
— Чернил? Да где же я их возьму, золотце?
— Не писать же мне рецепт пальцем?! Неужели в доме не найдется чернил?
— Найтись-то милый человек, нашлись бы, да Палика в школу унес. У меня, ваша милость, уже двадцати двух зубов нет, внучка замужняя, а младший мой сынок, Палика, еще в школу ходит.
— Ну, тогда пошлите кого-нибудь за чернилами!
Пока ходили за чернилами, мне удалось помыть руки и соскрести грязь с одежды.
Уже звонили к обедне, когда явился Палика с чернильницей. Жофи, которая пошла за мальчишкой; встретила его по дороге. Вид у паренька был довольно необычный. И чернильница, и белобрысая голова Палики были разбиты. Маленькие сорванцы по дороге домой затеяли небольшую драку.
Из головы Палики капала кровь, зато из чернильницы больше не сочилось ни капли: все вытекло во время сражения.
— Ах ты, бедненький мой, — запричитала мать, увидев, что по лицу мальчика течет кровь. — Кто тебя обидел? Ах, подрались? Ну, тогда ничего, обмою, завяжу, до свадьбы заживет! С кем дрался? С ребятишками Иштвана Надя? Ну, представляю, как ты им задал, золотко!.. Что-о?! Тебя взгрели? Ах ты, сукин сын! А ну, где у меня метла? Подай-ка сюда, Жофи!
— Не метлу ищите, а карандаш, потому что из этой чернильницы мне уже ничего не удастся выжать.