Том 1. Стихотворения 1838-1855

Некрасов Николай Алексеевич

Коллективное

Послание Белинского к Достоевскому^*

Витязь горестной фигуры, Достоевский, милый пыщ, На носу литературы Рдеешь ты, как новый прыщ. Хоть ты юный литератор, Но в восторг уж всех поверг, Тебя знает император, Уважает Лейхтенберг. За тобой султан турецкий Скоро вышлет визирей. Но когда на раут светский, Перед сонмище князей, Ставши мифом и вопросом, Пал чухонскою звездой И моргнул курносым носом Перед русой красотой, Так трагически недвижно Ты смотрел на сей предмет И чуть-чуть скоропостижно Не погиб во цвете лет. С высоты такой завидной, Слух к мольбе моей склоня, Брось свой взор пепеловидный, Брось, великий, на меня! Ради будущих хвалений (Крайность, видишь, велика) Из неизданных творений Удели не «Двойника». Буду нянчиться с тобою, Поступлю я, как подлец, Обведу

тебя каймою, Помещу тебя в конец.

Загадка («Художества любитель…»)^*

Художества любитель, Тупейший, как бревно, Аристократов чтитель, А сам почти…; Поклонник вре-бонтона, Армянский жантильйом, Читающий Прудона Под пальмовым листом; Сопящий и сипящий — Приличий тонких раб, Исподтишка стремящий К Рашели робкий…; Три раза в год трясущий Журнальные статьи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Друг мыслей просвещенных, Чуть-чуть не коммунист, Удав для подчиненных, Перед Перовским — глист; Враг хамов и каратель, Сам хам и хамов сын — Скажи, о друг-читатель, Кто этот господин?

Песнь Васеньке^*

Доброе слово не говорится втуне.

Гоголь

Хотя друзья тебя ругают сильно, Но ты нам мил, плешивый человек, С улыбкою развратной и умильной, Времен новейших сладострастный грек. Прекрасен ты — как даровитый странник, Но был стократ ты краше и милей, Когда входил в туманный передбанник И восседал нагой среди <->, Какие тут меж нас кипели речи! Как к <-> ты настраивал умы, Как <-> гасили девки свечи — Ты помнишь ли? — но не забудем мы! Среди <-> и шуток грациозных, Держа в руке замокнувший <->, Не оставлял и мыслей ты серьезных И часто был ты свыше вдохновлен! Мы разошлись… Иной уехал в Ригу, Иной в тюрьме… Но помнит весь наш круг, Как ты вещал: «Люблю благую книгу, Но лучшее сокровище есть друг!!!!» О дорогой Василий наш Петрович, Ты эту мысль на деле доказал. Через тебя стыдливый Григорович Бесплатно <-> и даром <->. Тот, кто умел великим быть в борделе, Тот истинно великий джентельмен… <-> сто раз, о друг наш, на неделе, Да будет тверд твой благородный <->! Пускай, тебя черня и осуждая, Завистники твердят, что ты подлец, Но и в тебе под маской скупердяя Скрывается прещедрый молодец. О, добр и ты… Не так ли в наше время, В сей <-> и осторожный век, В заброшенном <-> скрыто семя, Из коего родится человек?!

Послание к Лонгинову^*

Недавний гражданин дряхлеющей Москвы, О друг наш Лонгинов, покинувший — увы! — Бассейной улицы приют уединенный, И Невский, и Пассаж, и Клуба кров священный, Где Анненков, чужим наполненный вином, Пред братцем весело виляет животом; Где, не предчувствуя насмешливых куплетов, Недолго процветал строптивый Арапетов; Где, дерзок и красив, и низок, как лакей, Глядится в зеркала Михайла Кочубей; Где пред Авдулиным, играющим зубами, Вращает Мухортов лазурными зрачками; Где, о политике с азартом говоря, Ты Виртембергского пугал секретаря И не давал ему в часы отдохновенья Предаться сладкому труду пищеваренья! Ужель, о Лонгинов, ты кинул нас навек, Любезнейший поэт и редкий человек? Не ожидали мы такого небреженья… Немало мы к тебе питали уваженья! Иль ты подумать мог, что мы забыть могли Того, кем Егунов был стерт с лица земли, Кто немцев ел живьем, как истый сын России, Хотинского предал его родной стихии, Того, кто предсказал Мильгофера судьбу, Кто сукиных сынов тревожил и в гробу, Того, кто, наконец, — о подвиг незабвенный! — Поймал на жирный хвост весь причет Наш священный?.. Созданье дивное! Ни времени рука, Ни зависть хищная лаврового венка С певца Пихатия до той поры не сдернет, Пока последний поп в последний раз не…! И что же! Нет тебя меж нами, милый друг! И даже — верить ли? — ты ныне свой досуг Меж недостойными безумно убиваешь! В купальне без штанов с утра ты заседаешь; Кругом тебя сидят нагие шулера, Пред вами водки штоф, селедка и икра. Вы пьете, плещетесь — и пьете вновь до рвоты. Какие слышатся меж вами анекдоты! Какой у вас идет постыдный разговор! И если временем пускаешься ты в спор, То подкрепляешь речь не доводом ученым, . . . . . . . . . . . . . . . Какое зрелище! Но будущность твоя Еще ужаснее! Так, вижу, вижу я: В газетной комнате, за «Северной пчелою», С разбухшим животом, с отвислою губою, В кругу обжорливых и вялых стариков, Тупых политиков и битых игроков, Сидишь ты — то икнешь, то поглядишь сонливо. «Эй, Вася! трубочку!» — проговоришь лениво… И тычет в рот тебе он мокрым янтарем, Не обтерев его пристойно обшлагом. Куря и нюхая, потея и вздыхая, Вечерней трапезы уныло поджидая, То в карты глянешь ты задорным игрокам, То Петербург ругнешь — за что, не зная сам; А там, за ужином, засядешь в колымагу — И повлекут домой две клячи холостягу — Домой, где всюду пыль, нечистота и мрак И ходит между книг хозяином прусак. И счастие еще, когда не встретит грубо Пришельца позднего из Английского клуба Лихая бабища — ни девка, ни жена! Что ж тут хорошего? Ужели не страшна, О друг наш Лонгинов, такая перспектива? Опомнись, возвратись! Разумно и счастливо С тобою заживем, как прежде жили, мы. Здесь бойко действуют кипучие умы: Прославлен Мухортов отыскиваньем торфа; Из Вены выгнали барона Мейендорфа; Милютина проект ту пользу произвел, Что в дождь еще никто пролеток не нашел; Языкова процесс отменно разыгрался: Он без копейки был — без денежки остался; Европе доказал известный Соллогуб, Что стал он больше подл, хоть и не меньше глуп; А Майков Аполлон, поэт с гнилой улыбкой, Вконец оподлился — конечно, не ошибкой… И Арапетов сам — сей штатский генерал, Пред кем ты так смешно и странно трепетал, — Стихами едкими недавно пораженный, Стоит,

как тучный вол, обухом потрясенный, И с прежней дерзостью над крутизной чела Уж не вздымается тюльпан его хохла!

(20–30 июля 1854)

Dubia

1841

Толк с новым годом^*

Здравствуй, братец новый год! Ну садись-ка, потолкуем, Как с тобою мы надуем Православный наш народ. Нынче люди — бог их знает — Мудрено себя ведут. Сидор Карпа надувает, Смотришь — Сидор сам надут… Перепутаются мысли От вседневной кутерьмы, Хоть по алгебре расчисли — Всё внакладе мы да мы. Издадим-ка два журнала, Слепим бричку без осей Да наделаем из сала Восковых себе свечей. А чтоб в люди выйти разом, Ярко мы осветим газом Глупости своих друзей. Для детей составим книги (Ведь на них теперь расход) И на акциях до Риги Смело пустим весоход… Иногда же, так, от скуки, Гальванические штуки Можно будет отливать; Иль, приделав к шару крылья, В новый свет за кошенилью Станем с выгодой летать; Иль давай, mon cher, писать, Не шутя, проект, ей-богу! Про железную дорогу, Хоть на Дон, в пример сказать. А когда об нас по миру Зашумит, мой друг, молва — Нам авось дадут квартиру И — казенные дрова!..

К N.N.^*

Мой бедненький цветок в красе благоуханной, На радостной заре твоих весенних дней Тебя, красавица, пришелец нежеланный Сорвал по прихоти своей. Расчетам суеты покорно уступая, Ты грустно отреклась мечтаний молодых — И вот тебя скует развалина живая В своих объятьях ледяных. Но ведь придет пора сердечного томленья, Желанья закипят в взволнованной крови, И жадно грудь твоя запросит наслажденья В горячке огненной любви. Мечта коварная твой жаркий бред обманет, И к ложу твоему полночною порой Прекрасный юноша невидимо предстанет В разгаре силы молодой. И вся отдашься ты могучему влеченью, И обовьешь рукой созданье грез живых, Но призрак сладостный исчезнет в то мгновенье… И кто ж в объятиях твоих? — Старик… холодный труп!.. Тебе упреком грянут: «Зачем смущаешь ты бесчувственный покой?» И как мучительно, убийственно обманут Восторг души твоей больной.

(1841)

(Эльдорадо)

1844

Послание к соседу^*

Гну пред тобою низко спину За сладко-вкусный твой горох. Я им объелся! Я в восторг Пришел!.. Как сахар, как малину, Я ел горошины твои. Отменно ты меня уважил! Я растолстел, я славно зажил, Я счастлив! Словно как любви Краснокалеными устами Я отогрет! — и жизнь моя Светлостеклянными струями Бежит, как утлая ладья, Бежит проворно, звонко, прытко, И вот (подарок невелик, Но от души — не от избытка) Стихов отборных четверик Тебе я шлю… На, ешь!.. Что? будет?.. Авось придет тебе на вкус… А не придет — я не боюсь: Не выдаст друг и не осудит! Почтенный, добрый и прямой, Неприхотливый, не сердитый, Подарок старого пииты Ты примешь ласковой душой, Хоть он нелепый и пустой…

1845

Ода «Сон»^*

(Подражание Василию Кирилловичу Тредьяковскому)

Покоясь спят все одре мягком на, Тем приятства вкушая от мягкого сна; С лирой лишь в руке не дремлет пиит; Того горит око и лира звенит; Хвалит он нощь, свет дневной запрудившу, В просвещенном же уме его родившую виршу… Некий Орфей как певал, ему так все внимали, Что мухи, жуки, журавли, граки и индейки Скакали…

Обыкновенная история^*

(Из записок борзописца)

О, не верьте этому Невскому проспекту!..

. . . . . . . . . . . . . . .

Боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки. Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря всё дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенной массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде.

Гоголь

Я на Невском проспекте гулял И такую красавицу встретил, Что, как время прошло, не видал, И как нос мой отмерз, не заметил. Лишь один Бенедиктов бы мог Описать надлежащим размером Эту легкость воздушную ног, Как, назло господам кавалерам, Избегала их взоров она, Наклоняя лукаво головку И скользя, как по небу луна… Но нагнал я, счастливец! плутовку, Деликатно вперед забежал (А кругом ее публики пропасть) И «Куда вы идете?» — сказал, Победив(ши) врожденную робость. Ничего не сказала в ответ, Лишь надула презрительно губки, Но уж мне не четырнадцать лет: Понимаем мы эти поступки. Я опять: «Отчего ж вы со мной Не хотите сказать ни словечка? Я влюблен и иду как шальной, И горит мое сердце, как свечка!» Посмотрела надменно и зло И сердито сказала: «Отстаньте!» Слышу хохот за мной (дело шло При каком-то разряженном франте). Я озлился… и как устоять? На своем захотелось поставить… «Неужель безнадежно страдать Век меня вы хотите заставить?» — Я сказал… и была не была! Руку взял… Размахнулася грозно И такую злодейка дала Оплеуху, что… вспомнить курьезно! Как, и сам разрешить не могу, Очутился я вмиг в Караванной. Все судил и рядил на бегу Об истории этой престранной, Дал досаде и страсти простор, Разгонял ерофеичем скуку И всё щеку горячую тер И потом целовал свою руку — Милый след всё ловил на руке И весь вечер был тем озабочен… Ах!.. давно уж на бледной щеке Не бывало приятней пощечин!