Том 1. Стихотворения

Есенин Сергей Александрович

Другой мемуарист, И.И.Шнейдер, повествует о совсем других обстоятельствах, при которых было написано стихотворение (там же, 2, 40). Он утверждает, что в авторском чтении ст. 17 и 18 звучали: «…тягуче колка эта песня…». Однако в фонографической записи отчетливо слышно: «тягуче колко». Он также сообщает, что в беловом автографе «Есенин вычеркнул название» стихотворения (см. И.Шнейдер «Встречи с Есениным», М., 1974, с. 49). Действительно, в автографе (РГАЛИ) есть заглавие «Волчья гибель», но и вписано оно и вычеркнуто — не рукой автора.

В критике стихотворение было расценено как один из манифестов Есенина, трактовалось как антиурбанистическое, как защита деревни от наступающего на нее города. Одним из первых написал об этом А.К.Воронский: «У Есенина, — говорил он, — город — это „черная гибель“ и „железный враг“ родимых полей. Он уверен, что деревня в итоге пропадет

от города, но еще намерен посчитаться и „отпробовать вражеской крови“ и „пропеть песнь отмщения“, звучащую в его устах более как крик отчаяния» (Кр. новь, 1922, № 2, март-апрель, с. 272). Разделявший эту точку зрения П.С.Коган увидел в стихотворении «предсмертную ярость отчаяния» (Кр. новь, 1922, № 3, май-июнь, с. 256). И.А.Оксенов считал, что в стихотворении Есениным воплощена «трагедия старой деревни» и выделял его как «одно из сильнейших» в М. каб. (журн. «Звезда», Л., 1924, № 4, с. 332). С более широких позиций комментировал стихотворение Н.Светлов: «Отход поэзии от деревни, от сельских красот и сельской тишины, как известно, начался давно: с распадом дворянско-помещичьего быта. Мотив тоски о природе, тоски как следствия разрыва с нею не нов на фоне всеобщей урбанизации искусства. В устах Есенина, „последнего поэта деревни“, он интересен как отражение в искусстве распада уже не дворянской России, а крестьянства, подавляемого городом, уничтожаемого как класс. Распад этот патологичен. Гибель деревни и уход — куда? — в бродяжничество, в босячество, в хулиганство» (газ. «Русский голос», Харбин, 1924, 5 августа; цит. по газ. «Волжский комсомолец», Самара, 1991, 9 февраля). Во многих статьях стихотворение, естественно, анализировалось в единстве с «Сорокоустом». Это характерно для статей И.Н.Розанова, Ф.А.Жица, А.П.Селивановского и др.

О своеобразии стилистики стихотворения писала А.Н.Рашковская, отметившая, что в нем сочетаются «нежная грусть любовной лирики и острое, влекущее ощущение гибели» (журн. «Вестник знания», Л., 1925, № 13, 1 июля, стб. 888). На другую стилистическую особенность обратил внимание В.А.Красильников, отметив, что Есенин «ввел в законное стиховое употребление много неизвестных деревенских провинциализмов и часто они так остро поставлены (например, на рифме), что неосведомленному читателю просто хочется считать их словообразованиями поэта». В качестве иллюстрации он привел рифму выбель — гибель (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 117).

Выбель — в словаре Даля: выцветающая гниль, плесень.

«Сторона ль ты моя, сторона!..» (с. 159). — Нак., 1922, 21 мая, № 46 (Лит. прил. № 4); Грж.; Ст. ск.; Кр. нива, 1923, № 41, 14 октября, с. 19; М. каб.; Ст24.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).

Автограф — РГАЛИ, с пометой Г.А.Бениславской <?> «Осень 1921 г.». Датируется по наб. экз., где помечено 1921 г.

Об одной из особенностей метрики Есенина на примере этого стихотворения писал В.А.Красильников. Он говорил, что Есенин прибегал преимущественно к традиционным литературным приемам и формам, но в их выборе и использовании был «суровым мастером». «Но самоограничивающийся суровый мастер оказался притом еще и великим мастером, большим поэтом. В пределах до конца данной формы он нашел неиспользованные вариации, зазвучавшие в стихах с необыкновенной силой. В качестве доказательства здесь достаточно сказать хотя бы только об употреблении цезуры, которая ставится в обычном (3-стопный анапест) метре Есенина обязательно. Но так как его цезура переменная — двигается в пределах первой и второй стопы, то строчки одного и того же анапеста интонационно совершенно различны („Мир таинственный,//мир мой древний“ и „Сторона ль//ты моя, сторона“). Так же разнообразно представлена в стихе поэта классическая рифма и звукопись» (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 125).

«Не ругайтесь! Такое дело!..» (с. 161). — Журн. «Огонек», М., 1923, № 26, 23 сентября, с. 6; М. каб.; Ст24.

Печатается по наб. экз. (вырезка из М. каб.).

Автограф неизвестен. Датируется по наб. экз., где помечено 1922 г.

Со строкой стихотворения «…в полях забулдыге ветер больше поет, чем кому…» (или с ее замыслом), возможно, связан заголовок раздела в Грж. — «Песни забулдыги». Хотя само стихотворение в этот сборник не вошло, оно, видимо, писалось в период его подготовки. Есенин нередко использовал в качестве заголовков циклов подобные фрагменты строк — «Вечер с метелкой», «Златое затишье», «Мреть», «Рябиновый костер» и т. п.

В критике стихотворение по большей части рассматривалось в контексте М. каб. и поэтому наибольшее внимание вызывали мотивы бродяжничества и хулиганства. После предельной императивности, «крикливости» стихов имажинистского периода, этот сборник удивлял своей «тихостью», минорностью. Так, например, И.А.Груздев в рецензии на него писал: «Ругань, кощунство и непристойность, как литературный прием, законны. Пушкин написал «Телегу жизни» с «русским титулом» и, когда П.Вяземский переделал стихи для печати, Пушкин в следующем издании восстановил свой текст, многоточием

ориентируя читателя на пропущенное ругательство. Имажинисты и Есенин в свое время не скупились на подобные вставки, правда, делая это недостаточно убедительно. Но независимо от этого Есенин был поэт со своим пафосом и со своим жестом. Новая книга — не Есенин, но тень от него». И далее, приведя четвертую строфу стихотворения, критик продолжал: «Школьнику это может показаться ужасным нарушением всех условностей, но — для хулигана и скандалиста, каким настойчиво рекомендует себя в стихах Есенин, это, в сущности, программа-минимум, и, может быть, потому стихи не производят должного впечатления» (журн. «Русский современник», Л.—М., 1924, № 3, с. 255). Прямо противоположное увидел в стихотворении Ф.А.Жиц. Заметив, что «хорошо сделанных, грамотных стихов в литературе нашей необычайно много, подлинной же поэзии в ней, к сожалению, необычайно мало», он продолжал: «Большей частью живой поэтический голос подменен весьма искусными руладами стальных соловьев, в хоре которых обаятельно одинок и неповторим голос есенинских стихов». К числу таких произведений он причислил «Не ругайтесь! Такое дело!..». Относительно мотивов бродяжничества, он, цитируя вторую строфу, замечал, что «такие настроения недолго живут в душе Есенина. Поэту, „нежно больному вспоминанием детства“, не уйти от заросшего пруда и от хриплого звона ольхи» (Кр. новь, 1925, № 2, февраль, с. 282–283).

Полное неприятие стихотворения продемонстрировали критики пролеткультовского круга. Гайк Адонц писал: «Современность требует от своих поэтов яркой, определенной идеологии. Узкие рамки личных переживаний не могут теперь претендовать на какую-либо значимость. А Есенин за эти рамки не выходит и, вероятно, не может выйти. Его кажущееся буйство, его творческое «хулиганство», как он любит выражаться, в сущности не что иное, как самая монотонная, сладенькая лирика, расцвеченная нарочито грубыми словечками и преднамеренно резкими, отталкивающими образами». В подтверждение критик обращался прежде всего к «Не ругайтесь! Такое дело!..», усмотрев в нем «мотивы полнейшего отчаяния, полнейшей оторванности от жизни» (журн. «Жизнь искусства», Л., 1925, № 34, 25 августа, с. 10). Другой критик подобного же толка, И.Т.Филиппов писал: «Приход Октябрьской революции огорошил Есенина. В этот момент он намеревался уйти от культуры», — далее критик цитировал «Не ругайтесь! Такое дело!..» (журн. «Лава», Ростов-на-Дону, 1925, № 2/3, август, с. 70).

«Не жалею, не зову, не плачу…» (с. 163). — Кр. новь, 1922, № 2, март-апрель, с. 100; Нак., 1922, 14 мая, № 40 (Лит. прил. № 3); И22; Грж.; Ст. ск.; М. каб.; Ст24; Б. сит.; И25.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).

Беловой автограф — РГАЛИ, без даты, выполнен в 1922 г. во время пребывания Есенина в США для А.Ярмолинского. В печати сообщалось о существовании в частном собрании еще одного автографа с дарственной надписью «Виктору Петровичу Яблонскому» (см. журн. «В мире книг», М., 1970, № 9, с. 41). Судя по надписи, автограф был выполнен не ранее 1924 г. Стихотворение датируется по помете в наб. экз. 1921 г.

В первой публикации было посвящено Сергею Клычкову. Сергей Антонович Клычков (1889–1937) — один из поэтических соратников Есенина. Печататься начал с 1906 г., в 1911 г. вышел его первый сборник «Песни». Стихи С.А.Клычкова стали известны Есенину еще в 1913-14 гг. и были им восприняты как «близкие по духу». К этому времени, возможно, относится и начало их личного знакомства. С.А.Клычков назван Есениным среди поэтов, которых он узнал в годы учебы в Университете Шанявского. Тесное сотрудничество между ними установилось в 1918–1919 гг.: они вместе принимали участие в создании «Московской трудовой артели художников слова», намеревались создать «крестьянскую секцию» при московском Пролеткульте, вместе с М.П.Герасимовым написали «Кантату», с ним и с Н.А.Павлович — киносценарий «Зовущие зори», вдвоем думали написать монографию о С.Т.Коненкове. Тогда же в «Ключах Марии» Есенин назвал Клычкова «истинно прекрасным народным поэтом».

Участие Есенина в группе имажинистов сочувствия у С.А.Клычкова не вызвало. В августе 1923 г. он опубликовал полемическую статью «Лысая гора», в которой уподобил российский поэтический Парнас тех лет этому обиталищу нечистой силы. Один из главных упреков С.А.Клычкова: «Надуманность, неестественность и непростота образа стали достоинством». Приметы этого он находил в творчестве Есенина: «Однажды я застал Есенина за такой работой: сидит человек на корточках и разбирает на полу бумажки. На бумажках написаны первые пришедшие в голову слова. Поэт жмурится, как кот на сметану, подбирает случайно попавшие под руку бумажки и из случайных слов конструирует более или менее выигрышный образ. Выходило подчас совсем недурно. Проделывалось все это, может, в шутку и озорство, тем не менее для нашего времени и эта шутка показательна: механизация нашей образной речи — явление характерное не только для имажинистов» (Кр. новь, 1923, № 5, август-сентябрь, с. 391). Эта полемика не нарушила их дружеских взаимоотношений.