Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи
Шрифт:
А что делать, товарищ сноб?
Во-первых, у миллионов моих сверстников и у меня была именно такая жизнь, а ни какая-то другая, более красивая и разумная. А во-вторых, кто из вас оспорит, что в военные и первые послевоенные годы дух интернационализма действительно был как бы разлит в самом воздухе нашей многострадальной державы.
В те времена почти никто из обитателей нашего двора не смог бы даже выговорить слово “интернационализм” (была в городе прядильная фабрика имени “3-го Интернационала”, так мои соседи называли ее фабрикой “трех националов”, при том не в шутку, а вполне искренне). Имени явления не знали, а суть его исповедовали свято».
Далее через констатацию фактов окружающей действительности Михальским определяются принципы, которые, с его точки зрения, должны быть ключевыми в отношениях
Одна из важнейших особенностей подхода писателя к любому национальному миру, думаю, определяется вновь через уста Марии Мерзловской, созвучной автору во многих душевных и мыслительных проявлениях. Ее признание воспринимается как очередная самохарактеристика писателя: «Раньше Мария думала, что самые лучшие люди на свете русские, а теперь, пожив на чужой стороне, поняла, что и французы лучшие, и арабы лучшие, и евреи лучшие, и чехи лучшие, и немцы лучшие, и прочие народы каждый для себя лучший; все хороши, только они другие…»
Инакость десятков народов России, СССР и мира Михальский показывает в своем творчестве с редкой художественной убедительностью, изображая национальные миры изнутри, с любовью. Писатель обладает, если вспомнить «Пушкинскую речь» Достоевского, даром всемирной отзывчивости, всечеловечности. И мне, в отличие от Льва Аннинского, трудно сказать, какие народы вызывают у писателя больший интерес.
При этом подчеркну: Михальский не идеализирует национальные отношения в нашей стране и в мире вообще, не идеализирует те или иные народы. «Зрячая любовь» писателя позволяет ему видеть и точно характеризовать новые и старые болезни межнациональных отношений. Многие из этих болезней Михальский называет в эссе «К какому берегу плыть?» и диагностирует в своей эпопее и в повести «Адам – первый человек». Например, в эпопее, в центре которой судьба русской эмиграции, Михальский показывает амбивалентность отношения Франции и французов к России и к русским.
Как известно, в основе предвзято-негативного восприятия русских лежит многовековая европейская традиция, которую точно определил еще А. С. Пушкин: «Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна». И Вацлав Михальский на многочисленных фактах из истории XX века подтверждает живучесть этой традиции. Приведу некоторые примеры из романа.
1. В Париже в начале 30-х годов на многих публичных зданиях висели таблички: «Русским и собакам вход воспрещен».
2. По версии состоятельного господина из Парижа (который, как и десятки других эмигрантов, получил образование на деньги Мерзловской), вклад Марии Александровны в победу над фашистской Германией замалчивается союзниками, потому что она русская.
3. «В XX веке русским всегда не везло с любовью западных народов. В десятых и тридцатых их не любили за конкурентоспособность, в восьмидесятых за то, что они приезжали без денег, в девяностых – за то, что стали ездить с деньгами. И все эти годы Запад кичливо объяснял русским, как много нам дали, и помалкивал о том, как много у нас взяли. От русских жен до русских идей и в науке, и в искусстве, и в изобретательстве. Дали? Да, безусловно, и очень много, но ведь и взяли немало. В определенном смысле весь XX век Россия была донором Западной Европы и Северной Америки». Естественно, что Михальский остро реагирует на несправедливость, проявленную не только к русским, но и к любому народу. Так, за пять лет до нынешних событий на Украине писатель на примере русинов очень точно определил, куда движется эта страна. Тем, кто считает, что проблема русинов надумана, и тем, кто об этой проблеме не подозревает вообще, и не только им, думаю, полезно будет прочитать большую сноску в эпопее. Отрывок из нее я приведу: «Русины – древний народ, сейчас они компактно проживают в целом ряде стран, и везде (кроме Украины) факт их существования не только не ставится под сомнение, но правительства и народы тех стран, где они проживают, относятся к ним с почтением и финансово помогают восстановлению их культуры, например, русинский язык возведен в ранг одного из основополагающих учебных предметов в младших и средних классах школ Польши, Словакии, Венгрии, Сербии».
Вацлав Вацлавович,
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Истоки национализма всегда в борьбе за власть, деньги, амбиции. Я не скажу лучше, чем Лев Николаевич Толстой: «Тем, кто занят делом поддержания жизни, – простым труженикам, не до национальных распрей».
А от себя добавлю: тем, кто занят делом урывания от жизни своего неправедного куска, национальные распри просто необходимы, прямо по поговорке – «кому война, а кому мать родна».
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Юрий Казаков, Василий Белов, Георгий Семенов во времена первых публикаций Вацлава Михальского изображали в своих произведениях представителей животного мира как полноценные и самоценные художественные образы. Напомню лишь такие шедевры, как «Арктур – гончий пес», «Тэдди», «Привычное дело».
Однако примерно со второй половины 80-х годов эта традиция сильно истончается, и сегодня Вацлав Михальский – один из немногих и, пожалуй, самый последовательный и яркий ее представитель. После публикации автобиографической повести «Адам – первый человек» стало ясно, откуда проистекает такое отношение Михальского к природно-животному миру. С раннего детства полноценными «соседями» и «родственниками» будущего писателя были лошадь Сильва и ее жеребенок Ви (Вихрь), корова Красуля, петух Шах, куры Фима и Сима, их цыплята, многочисленные лягушки и т. д. и, конечно, собака Джи (Джигит).
В самом нежном возрасте Михальский получил неуничтожимую прививку любви к этому миру, тончайшее понимание его. Приведу только один пример общения мальчика с любимой собакой: «Я болтал моим языком без костей, а Джи разговаривал глазами. Не очень большими, чуть-чуть миндалевидными глазами редкого для собак серо-зеленого цвета. У меня тоже глаза были серо-зеленые, так что мы с Джи понимали друг друга с полуслова. В обычное время выражение глаз у Джи, как и у всей его породы охранных собак, бывало злое, а во времена наших разговоров эти злинки гасли и вместо них вспыхивали очень добрые, очень умные, все понимающие искорки, мелькание которых я читал как мысли моего Джи. Дураки те, которые говорят, что собаки не разговаривают. Разговаривают, и еще как! Мы говорили и о зимних пастбищах на Черных землях, и о горах, и об овцах, и о доярках (совсем чуть-чуть), но главное – о войне».
В романе-эпопее Вацлава Михальского большое количество запоминающихся образов лошадей, собак, кошек. Они (помимо прочего) являются индикатором душевной полноценности людей. Все персонажи романа (душевно, духовно созвучные автору) по-разному «обручены» (М. Пришвин) с представителями животного мира.
Проиллюстрирую сказанное на примере главной героини – Марии Мерзловской: «На-ка, Феденька, на, моя лапонька, сахарку! – сказала Машенька по-русски, протягивая кусочек колотого сахара к лошадиной морде. Ах, как любила Машенька этот момент, когда Фридрих, кося карими, бездонными, мягко светящимися глазами, обведенными, словно тушью, короткими черными ресничками, нежно и доверчиво брал у нее с ладони кусочек сахара и, едва шевеля сухими, чистыми губами, хрумкал им с достоинством и удовольствием. А как чудно пахла его шелковистая кожа! А как любил он, когда Машенька поглаживала его плоский лоб, крутую шею, чесала за маленькими ушами!»
Подчеркну самые выписанные образы животных предстают у Михальского как равнозначные субъекты человечески-животного общежития. Например, собака Фунтик (наиболее запоминающийся представитель «братьев наших меньших» в эпопее) не ест, пока Мария не поговорит с ним по душам. При этом Фунтик в беседе «непостижимым образом отличал главное от второстепенного». Собака чутко реагирует – в соответствии со своим сложившимся характером – на происходящее вокруг, что выражается своеобразно. Фунтик, сопереживая рыдающей Николь, «жалостно подвывает»; на вопрос Марии о том, одолеют ли они Роммеля, собака отвечает утвердительным «Гав»; ревнуя хозяйку к ее мужу, Фунтик предпочитает с ним отношения доброжелательного нейтралитета; во время беседы Марии с Николь Фунтик расположился «у камина с таким важным видом, как будто был лицом если и не с решающим, то, как минимум, совещательным голосом».