Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Шрифт:
Хохот австралийского зимородка. Хищный, рыжий, лысый, покатая голова, мало перьев, красные плешины, огромные черные глаза в пурпуровом ободке глядят напряженно, вид совершенно беспутный. Деловит, эгоистичен, бессовестен, способен на все; так должен выглядеть профессиональный убийца. Между тем говорят, эта птица никому не приносит вреда.
1896
В полночь, когда я ложился спать, пробило восемь склянок; уснул, проснулся, пробило две склянки; уснул, проснулся, пробило четыре склянки; уснул, проснулся, услышал семь склянок;
На палубе свирепствуют шалопаи. Досадно, что из шалопаев вырастают порядочные и полезные для общества люди нисколько не реже, чем из послушных детей.
Чем больше я присматриваюсь к современному морскому строительству и оборудованию, тем сильнее растет мое недовольство Ноевым ковчегом. Это было на редкость бестолковое сооружение (если подумать, для чего оно предназначалось). Только крестьянин мог изобрести подобную штуку.
Лучшей судовой библиотеки я не встречал. Надо перечитать этого чертова «Векфильдского священника». И кое-что из Джейн Остин.
Океан сегодня великолепен, синева напоминает мне Средиземное море; легкий, отчетливо-медный оттенок на неосвещенном солнцем спаде волны; тихое покачивание успокаивает и убаюкивает; вокруг все дышит покоем, чуждо мирским треволнениям. Вас овевает легкий ветерок, чтобы ваш жир не расплавился и не вышел наружу темными пятнами на одежде.
Дельфин — юморист водной стихии: проделывает, как видно, свои головоломные фокусы из чистой любви к искусству; никакой корысти.
С утра дал клятву, что не буду браниться. Утро провел на палубе, наблюдая восход солнца. Тихое, умиротворяющее зрелище. Сошел в каюту, умылся, надел чистую рубашку, побрился (долгая, невыносимая, выматывающая душу каждодневная процедура). Ни разу не выругался! Собрался идти завтракать. Вспомнил о микстуре сам, без подсказки (впервые за эти три месяца). Налил микстуру, держа бутылку в одной руке, мензурку — в другой, а пробку в зубах. Продолжая держать мензурку, потянулся, чтобы взять стакан. Уронил мензурку. Поднял мензурку, налил снова микстуру, поставив предварительно стакан на умывальник. Только налил, пароход качнуло, и послышался звон; это мой стакан разлетелся вдребезги, дно, впрочем, осталось цело. Поднял его, чтобы выкинуть в иллюминатор; выкинул вместо него мензурку.
Тут я дал себе волю. Миссис Клеменс, стоя в дверях, наблюдала всю эту сцену: «Лучше не старайся, все равно тебе не исправиться».
Уже пять дней мы в Коломбо; у меня утомительный кашель. Так устал, что в четыре часа дня лег в постель в своем номере в отеле «Бристоль».
Самые удивительные вариации наготы и ослепительных красок — все гармонично, чарует. Составные части очарования — на девять десятых обнаженное, сверка-ющее черное тело и яркие увечные лохмотья, — и вот перед вами совершенный наряд; красота и изящество в сочетании с удобством.
Вдруг в этот опьяняющий вихрь и смешение прекрасных тел и восхитительных красок врывается оскорбительный диссонанс: двенадцать чопорных богобоязненных христианских черных девиц идут парами из миссионерской школы, одетые так, как летом одевают девочек по воскресеньям в английской или американской деревне.
Трудно передать удивление и испуг, охватывающие вас при этом неожиданном
— Папа, салям, папа! — Маленькая нищенка трогает меня за ногу; прелестная маленькая девчушка. Мальчик-нищий говорит:
— Здравствуй, отец!
Единственное совсем голое существо — четырехлетний карапуз, но и его нагота не абсолютна, животик у него опоясан бечевкой.
Все время взаперти из-за проклятого кашля. Пока улучшения нет. Пропади он пропадом, этот кашель.
Оказывается, это был мистер Ганди (делегат Всемирного религиозного конгресса в Чикаго), тот, кто давал нам вчера пояснения в храме джайнов [62] .
Весь вчерашний день ехали по иссушенной солнцем земле, густо усеянной грязными деревушками в разных стадиях упадка. Печальная страна — страна невообразимой бедности и лишений.
Три длинные седые обезьяны вприпрыжку прошли по дороге.
Вот уже шесть часов мы плывем по реке Хугли, и невозможно распознать, что мы в Индии. Через каждые несколько миль видим на берегу большой белый дом с колоннами европейской архитектуры, господствующий над обширной равниной. На горизонте лес. Смотрите, луизианские плантации! А крытые тростником домики превращаются в негритянские хижины, столь знакомые мне по воспоминаниям более чем сорокалетней давности. В продолжение шести часов я плыл вдоль сахарного берега Миссисипи.
62
Джайны — последователи джайнизма, индуистской религии.
Наш капитан — красавец и геркулес, молодой, решительный, мужественный, крупная прекрасная голова, на него приятно смотреть. У нашего капитана есть странность: он не умеет так сказать правду, чтобы она не звучала ложью. В этом отношении он полная противоположность разбитному шотландцу, который сидит в середине стола; тот не может соврать так, чтобы ему не поверили. Когда капитан что-нибудь рассказывает, пассажиры переглядываются, как будто спрашивая: «Неужели вы верите?» Когда шотландец рассказывает, у всех на лицах читаешь: «Как интересно и удивительно!» Все дело в характере и в манере рассказчика. Капитан застенчив и не уверен в себе, и он говорит о самых обычных вещах, словно сам сомневается. Шотландец преподносит вам дичайшую выдумку с безмятежной уверенностью, и вы не можете не верить ему, хотя знаете, что все это вздор.
Вот пример: капитан рассказал, как однажды вез в Англию шестьдесят малышей, самому старшему было не больше семи лет. Почти без исключения это были дурные дети, потому что всю свою жизнь они тиранствовали над туземными слугами и помыкали ими. Капитан рассказал, как семилетний мальчишка пытался бросить в море трехлетнего карапуза, как он, капитан, ухватил малыша за ногу и спас тем от гибели, а затем дал оплеуху обидчику, в ответ на которую получил несколько звонких пощечин от матери мальчугана. Дамы за столом вполголоса спрашивали: «Неужели вы верите, что она его в самом деле ударила?»