Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
Шрифт:
Приятель мой покатал и стариков, а когда вернулись на площадь, бородач заявил, обращаясь к односельчанам:
— Он, граждане, товарищ этот, хорошо сделал, что вот показал нам, куда рублишки наши идут. А то мы здесь, в глуши, читаем, слышим — строят! А что строят — не видим. Поэтому я, в знак радости, приношу на заём двадцать пять рублей, — кто ещё желает?
И неожиданно «в знак радости» мужики собрали сто сорок целковых, так что шофёр даже предложил:
— Не поехать ли нам, товарищ Матвей, по краю народ катать? Большую
Молодёжь празднично галдит, смеётся, а бородач всё настойчивее щеголяет своей гражданской сознательностью, внушая кому-то:
— При советской власти жизнь стала убедительная, она теперь и стариков переучивает.
— Переучишь вас, чертей болотных, — кричат ему из толпы.
Разгорается «спор двух поколений»; какой-то аккуратно одетый старец задорно говорит:
— Мы, старики-то, быстрей молокососов учимся, потому — сами много знаем…
— Не столько знаете, как воняете.
— Вредоносные вы…
— Не все! Знай правду — не все!..
— Забились в старину, как гвозди в стенку…
— Без клещей — не выдерешь.
— Выдирают…
Но большинство граждан, окружив аэросани, похлопывают и гладят машину ладонями, точно лошадь, и кто-то сообщает:
— Теперь и гражданин крестьянин в инженеры пройти может.
— Ну, а как же?
— Наша власть способствует…
Снова появился пьяненький парень и — задорится:
— А вот я, товарищ, пропиваю деньги! Заработал и — прогуливаю! Я гулять люблю…
— Озорничать, — подсказали из толпы.
— Правильно, — согласился парень. — Озорничать я — прилежный.
— А работать?
— И работать. У меня, товарищ, такие трудодни — ух! Могу с круга спиться…
Его уговаривают:
— Не дури. Не показывай себя глупее, чем ты есть.
— Я глупый? — кричит парень, явно намереваясь разыграть скандальчик, но его сжимают и оттирают прочь широкие плечи «граждан крестьян». Слышно, как он орёт:
— А может, я со скуки глуп?
На его месте становится другой, тоже рослый мужик и тоже немножко под хмельком. Одет солидно, в городском хорошем пальто, в чёсаных сапогах, новенькая меховая шапка сдвинута на затылок, обнажая широкий лоб; лицо — сухое, остроносое, голубоватые глаза серьёзно прихмурены, подбородок бритый, рыжеватые, лихо закрученные усы придают лицу выражение решительное, и сразу видно, что человек этот цену себе знает.
— Это вы, товарищ, значит, культуру показываете нам? Успехи механики в деле индустриализации? Очень хорошо. Вроде как приехали к дикарям и желаете, чтобы удивлялись?
Приятель мой спросил его: кто он?
— Тут меня знают, — не без гордости ответил он, а тот час же из толпы крикнули:
— Это наш!
— Потомственный здешний батрак.
— Он у нас — поучительный.
— А кто отец мой? — спросил крестьянин, обращаясь к толпе, и получил ответ:
— Отца у него в пятом году убили…
— Тоже батрачок
— На десятине сидел сам-пят.
— Стойте! — сказал парень, подняв руку. — Убивают и зря, а тут, надо прямо сказать: убили за приверженность к правде революции. Верно?
— Верно, верно!
— То-то! И опять же: кто убил?
— Износковы.
— Тут у нас такие живоглоты были. Износковы.
— Мироеды.
— Теперь — ясно, товарищ? И предлагаю вам пожаловать ко мне.
По настроению парня, по отношению односельчан к «потомственному батраку» приятелю моему показалось, что его хотят как будто немножко «разыграть» или устроить длительный словесный бой с этим типом. А уже поздновато было, догорала вечерняя заря.
— Пожалуйте, — настаивает парень, раздвигая толпу рукою. — Прошу и граждан, которые желают. Как вы руководите культурой, товарищ, то вам будет интересно.
— Ненадолго, — предупредил товарищ.
— Не задержим, — ответил мужик. — Дельце не крупное и простое.
Пошли. Привёл он к новенькой в три окна избе, с крытым крыльцом на резных колонках, обил в сенях валенки от снега, гостеприимно и молча открыл дверь в избу, освещённую лампой, спускавшейся с потолка. Потолок и стены оштукатурены, выбелены, пол окрашен, на полу, в переднем углу — широкий матрац, застланный простынёй, из-под одеяла, на подушки, высунулись три головы, на одной ещё блестят глаза, две другие утонули в крепком сне. На деревянной кровати, хорошей столярной работы, сидит молодая женщина, кормит ребёнка, она, видимо, не очень довольна гостями и строго приказывает:
— Закрывайте дверь, а то дети простудятся.
В переднем углу небольшая полка книг, над ней портреты Ленина, Сталина; около печи, у стены, новенький, зелёный шкаф с посудой, рядом с ним, на столике, блестит самовар. Вслед за хозяином пошло в избу человек десять, они встали у двери, а он прошёл вперёд, к обеденному столу и, предложив товарищу стул, сказал:
— Вот посмотрите, как советский крестьянин-колхозник примеряется жить. Конечно, можно бы обоями оклеиться, однако, во избежание тараканов, обои отрицаю. Так что кое-какую заботу о культуре имеем, в меру возможности. Тоже и понимать в существе жизни начинаем кое-что. — Говорил он хвастливо, но в то же время как бы спрашивая глазами: так ли всё это? Сухое, суровое лицо его стало мягче. Приятель спросил:
— Партиец?
— Это — впереди. Покамест — советский колхозный гражданин. Трудодней у меня порядочно вышло, получил по шесть кило, кроме всего прочего, на лесозаготовках прирабатываю. Есть корова. Купил жене пальто за тридцать пять червонцев, — могу показать.
— Не надо, — сказала жена, укладывая ребёнка в кроватку, рядом со своей.
— А ты бы, вместо пальто, корову другую купил, на твою семью одной мало, — посоветовал товарищ.
— Вот видишь? — обрадовалась жена. — Я тебе тоже говорила!