Том 2. Два брата. Василий Иванович
Шрифт:
Старик понизил голос и тревожно спросил:
— Ты… в разных там кружках не участвуешь? Нынче ведь вы…
— Знаком…
— Знаком? И принимаешь участие? — со страхом проронил старик.
— Нет, папа, — ответил Вася. — Ведь я обещал тебе сперва учиться. Я сдержу слово!
— То-то… Спасибо, голубчик. Ты еще так молод. Не торопись… Прежде проверь себя, проверь свои мнения. Я знаю, сердце-то твое горячее… кипит, но подожди, подожди, мой хороший! — почти умолял старик, с любовью глядя на Васю.
Вася
— Ты прав… я еще мало знаю… И не ты один прав… Прокофьев — жаль, ты его не знаешь, — то же говорит… Надо сперва подготовить себя.
Отец никак не ожидал такого вывода.
— Подготовить себя? К чему?
— Ко всему! — тихо проронил Вася.
В свою очередь, и отец замолчал. Он слишком хорошо знал сына, чтобы сомневаться в истинном значении этих слов.
— И что ж ты думаешь делать… потом?
— Не знаю… Разве можно сказать?.. Знаю одно, — и голос его дрогнул, — знаю, что все мои силы, все мои мысли, жизнь моя… будет посвящена тому, что я считаю правдой… Ты знаешь… Я писал тебе… Мы говорили…
— А если твоя правда — заблуждение?
— Для меня она — правда.
— И ты все веришь?
— Верю… Иначе не может быть… Тогда где же правда? Где она? Не та ли, о которой говорят?.. Кругом, что ли?.. Не в том ли, что ты за правдивое слово наказан? Не в том ли, что вокруг нас люди живут, как скоты? Где, где ж она?
— И ты думаешь, что, сделавшись, — помнишь, ты писал? — сельским писарем или рабочим, ты принесешь больше пользы, чем на других поприщах?..
— Я не знаю, принесу ли я пользу, я могу только желать этого… но я знаю, что не буду жить на счет других. И без того довольно!
Старик слушал сына и чувствовал, что не переубедить его. Он с грустью смотрел на Васю и вспомнил свою молодость.
Когда Вася ушел, старик еще долго не ложился. Мрачные предчувствия закрадывались в голову. Он боялся, что Васе не придется долго ждать, и он невольно не сдержит слова.
И он не ошибся.
— Славные твои старики, Вася! — говорил на другой день Чумаков, потягиваясь на постели.
— О, ты их еще не знаешь. Это такие… такие…
И он стал рассказывать своему приятелю, какие у него превосходные люди отец и мать.
— У меня… Вася, не такие!.. — сказал Чумаков.
— Это жаль… — протянул Вася.
— И ты не сердись, я тебе скажу… брат твой Николай не похож на вас.
— Ты, Чумаков, мало знаешь брата.
— Мало или много, а все судить могу… По-моему, он ненадежный человек!
— Зачем ты мне это говоришь, Чумаков? Зачем?.. Ты ведь знаешь, что мне это больно слышать! — проговорил Вася с упреком в голосе.
— А надо говорить только то, что приятно? Я этого не знал за тобой, Вася!
Вася не отвечал.
Он сам думал о брате так же, как
В тот же день Вася был в деревне и обошел все избы. Мужики радушно встречали его и рассказывали ему одну и ту же вечную историю. Вдобавок очень жаловались на нового исправника Никодима Егоровича.
— Старик Иван Алексеевич на покой ушел! Тот еще ничего, а этот лютый.
— Страсть!..
— Строгость ноне пуще пошла!
— Раззор!..
Вася слушал все эти восклицания молча. Слова утешения не шли на уста.
Под вечер он собрался навестить Лаврентьева.
— Ты не слышал разве, Вася, — заметил Иван Андреевич, — ведь Григорий Николаевич чуть не умер…
— Что ты?
— Ездил он в Петербург зимой, помнишь?.. Вернулся и слег в постель в горячке. Доктор отчаивался, думал — не выдержит… Выдержал, однако… Поправился!.. После болезни он, брат, еще нелюдимее стал и, кажется… пьет очень…
— Пьет?.. — протянул Вася и невольно подумал о Леночке. — Он собирался жениться… В Петербурге говорил мне…
— Не слыхал… Едва ли… По-прежнему бобылем… Да вот сам увидишь. Передай ему, пожалуйста, от меня поклон.
Вася застал Григория Николаевича сидящим на крыльце дома в одной рубахе. Он осунулся, постарел и, показалось Васе, был слишком красен.
— Приятель! здорово!.. Когда сюда пожаловал? — встретил его Григорий Николаевич, пожимая по обыкновению руку до боли. — Отощал, отощал! Давно пора на вольный харч! пора!
— Вчера приехал…
— Спасибо, Иваныч, что не забыл старого приятеля. Молодчина! Этим ноне не хвалятся. Н-нет… Ты вот душевный парень… Что у вас в Питере-то… мерзость, чай?..
— И здесь не важность…
— Это верно. Правильно… Правильно, Василий Иванович. Мало важности!.. Вот разве Никодимка, шельмец, важность на себя напускает ноне, как гоголем заходил… И форсит, подлец… Да Потапка тоже… Разбойники!.. Кузька-то ноне к вам в Питер переехал разбойничать, а за себя Потапку оставил… Помнишь, еще примочками отхаживал, когда в Залесье его помяли? Только напрасно вовсе тогда его не решили. Лучше было бы… Зверь, как есть, дикая зверина!.. Но я доберусь до него… Доберусь!
Вася вспомнил, как Григорий Николаевич добирался до Кузьмы и не добрался.
По его лицу пробежала грустная улыбка.
— Думаешь, не доберусь? Хвастаю? Кузьку выпустил, а этого — шалишь! Ша-ли-шь! Коли не опомнится, мы его помнем… помнем! Довольно от него терпит народ!.. — мрачно проговорил Лаврентьев.
Он вдруг замолчал. Молчал и Вася, с участием посматривая на Григория Николаевича.
— А ты что так поглядываешь?.. Ты так, родной мой, не гляди… Лучше ругай Гришку! От тебя все приму — не бойся… Тебя ни-ни… не трону… Ты не брехун, не то что…