Том 2. Горох в стенку. Остров Эрендорф
Шрифт:
1923
Неисправимый *
— Ну-с, что вы скажете теперь, милостивый государь? — весело воскликнул я, врываясь в затхлый кабинет Тупягина.
— А что такое? — кисло поморщился Тупягин, поджав тонкие лиловые губы.
Я выдержал блестящую паузу и, заранее предвкушая эффектное изумление Тупягина, небрежно бросил:
— Звонкая монета.
— Ерунда! — сказал Тупягин.
— Но сегодняшний номер газеты… На первой странице…
Я ткнул Тупягину газету. Тупягин лениво скользнул глазом по очерченному синим карандашом месту и сказал:
— Брешут! Очки втирают! Погубили Россию, а теперь баки забивают.
— Это кто Россию погубил?
— Большевики ваши погубили. Чувствуют, что их песенка спета, и морочат доверчивых людей. Могу вас уверить, что не пройдет каких-нибудь двух недель, как все ваши совнаркомы полетят кувырком вместе с вашей мифической звонкой монетой!
— Тупягин… Ха-ха… Вы меня просто удивляете! Ведь совершенно то же самое вы утверждали два года назад.
— Я своих мнений не меняю-с! Тогда утверждал и теперь утверждаю. Ваша звонкая монета — брехня.
— Ах, так! А это, по-вашему, тоже брехня?! — воскликнул я, вынимая из кармана новенький двугривенный.
Тупягин вскользь посмотрел на двугривенный, сиявший в моих пальцах, и пожал плечами.
— Обыкновенный николаевский двугривенный… Награбленный большевиками из Монетного двора в семнадцатом году…
— Да, Тупягин, видите: вместо орла — ненавистные вам серп и молот и надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».
— Ерунда! Приклеили!
Я заскрежетал зубами.
— Слушайте, вы, Тупягин! Видите: пятирублевая ассигнация? — Я вытащил из кармана казначейский билет. — Посмотрите на него внимательно. Сейчас мы с вами пойдем в любой магазин, купим четвертку табаку, и я на ваших глазах получу сдачу се-ре-бром!
— Чепуха! Никакой нормальный человек не разменяет вам эту подозрительную советскую бумажку на серебро.
Я почувствовал, что ком подкатил к моему горлу. Я собрал всю свою силу воли и процедил сквозь зубы:
— Тупягин… Какие же деньги в таком случае вы признаете?
— Ро-ма-нов-ски-е! — скрипнул Тупягин. — Ни-ко-ла-ев-ски-е! Это настоящие деньги. Без всяких фиглей-миглей.
— Ах, так, дорогой товарищ Тупягин? — сказал я, ласково улыбаясь. — Очень приятно. А скажите, пожалуйста, что это у вас такое висит в простенке между этими двумя многоуважаемыми окнами?
— Зеркало, — с удивлением сказал Тупягин.
— Зеркало. Но оно мне не нравится.
Непосредственно за этим я взял с письменного стола какую-то бронзовую собаку и бросил ее в зеркало. Осколки брызнули во все стороны. Тупягин окаменел.
—
Я взял со стола большую бутылку чернил, и не прошло двух минут, как обои приобрели очень оригинальную и живописную окраску. Затем я выпустил из перины пух, наскоро вспорол перочинным ножом бархатный турецкий диван, сунул в него жалкие остатки стенных часов, выдавил тюбик синдетикона в ночные туфли хозяина и затопил камин обломками какого-то мореного дуба.
— Надеюсь, — ласково сказал я, — что вы не доведете дело до народного суда? Я понимаю, если б это был еще окружной суд, но стоит ли мараться об этот паршивый большевистский судишко! Не правда ли, Тупягин? Лучше я вам просто заплачу пятьсот рублей наличными за организацию уюта в вашей мрачной холостяцкой берлоге — и дело с концом.
— Как угодно, — сухо сказал Тупягин.
— Потрудитесь получить, — сказал я, протягивая Тупягину романовскую пятисотку.
— Вы что, издеваетесь надо мной?
— Какое уж тут может быть издевательство, — грустно сказал я, — умел уют старому холостому другу устраивать — умей и денежки за это платить. И не какие-нибудь советские… паршивые… фигли-мигли. А настоящие, романовские, так сказать.
— Надеюсь, вы шутите?.. — хрипло прошептал Тупягин.
— Какие уж тут шутки!.. До свидания, Тупягин… Мебель советскую покупайте на Сухаревке. Там, знаете ли, дешевле и хуже. И все-таки не в каком-нибудь гнусном большевистском государственном тресте.
1924
Глав-полит-богослужение *
Конотопский уисполком по договору от 23 июля 1922 года с общиной верующих поселка при ст. Бахмач передал последней в бессрочное пользование богослужебное здание, выстроенное на полосе железнодорожного отчуждения и пристроенное к принадлежащему Западной железной дороге зданию, в коем помещается железнодорожная школа.
…Окна церкви выходят в школу…
Отец дьякон бахмачской церкви, выходящей окнами в школу, в конце концов не вытерпел, надрызгался с самого утра в день Параскевы Пятницы и, пьяный как зонтик, прибыл к исполнению служебных обязанностей в алтарь.
— Отец дьякон! — ахнул настоятель. — Ведь это что же такое. Да вы гляньте на себя в зеркало: вы сами на себя не похожи!
— Не могу больше, отец настоятель! — взвыл отец дьякон. — Замучили, окаянные. Ведь это никаких нервов не хва-хва-хва-тит! Какое тут богослужение, когда рядом в голову зудят эту грамоту…