Том 2. Разоренье

Успенский Глеб Иванович

— Что вам угодно? — спросила она Антона Иванова довольно сухим и очевидно заученным тоном…

— По делам-с, — ответил тот резко и сердито.

— Это будет стоить двадцать пять целковых. Кладите деньги об это место, — объявила она, указав пальцем место на столе.

— Почему же так об это место класть?.. Есть ли этакое в законе-то? Кажись, нету-с. Я думаю так, что не было его, закону-то!

— Я в законах не знаю… Иван Дмитрнч придут… вот у них узнаете… Это их заведение — чтобы беспременно об это место…

—

То-то, надо быть, очинно рановато класть-то.

— Подождите их… я не знаю.

— Как не погодить-с, — сказал Антон Иванов и сел.

В его лице и фигуре было что-то такое, что можно передать фразой: «уж жив не уйду отсюда, а возьму свое», или: «разорвусь, а не дамся жив в руки!» Стал Антон Иванов ждать. Женщина зевала, беспечно смотрела в окно и думала вслух о предметах совершенно невинных.

— И откуда столько мух?.. Надо быть, из дерева они родятся?

И опять зевнула.

— А из камня идет муха или не бывает этого? — обратилась она к Антону Иванову.

— Сколько угодно! — сверкнув глазами и сплюнув, со злостью ответил он, ибо беспечность, с которою разговаривала женщина, ясно говорила ему, что дела ее мужа идут превосходно и что житье ее покойное. Он решительно не мог понять тайны этой наживы.

Пришел Иван Дмитрич, следом за ним шел проситель. Иван Дмитрич походил по виду на трактирного лакея или уездного цирюльника, который «пущает» кровь. Войдя в комнату, он повесил картуз на гвоздь, сел за письменный стол, зашумел какими-то бумагами и обратился к мужику.

— Что вам угодно?

— Жалоба.

— Кладите деньги об это место. Это будет стоить три рубли серебром. Об это место кладите.

— Помене бы…

— Здесь не такое место…

Мужик подумал, поставил шапку на пол и вынул деньги.

— Об это место. По уставу. В чем дело?..

— Обида, ваше высокоблагородие… Понадеялся на человека, а пользы не вижу…

— Вы думали, что он вам ответит добром, но вам сделал зло? В нонешнее время завсегда так, я это знаю… Положили деньги? Так, так. Я это тонко знаю.

— Истинно так говоришь!.. Верно, что не ждал этого… Рассуди это дело.

— Будьте покойны, — придавая голосу искреннейший тон, говорил Иван Дмитрич. — Всякий человек по нонешнему времени делает пользу для себя, но не для других!

«Но не для других!» Иван Дмитриевич произнес это с полнейшим отвращением к-человечеству и ударил себя в грудь.

— Так, так, — твердил мужик: — дай тебе бог за твою доброту.

— Потому что я знаю, — продолжая держать кулак на груди, говорил Иван Дмитрич: — я знаю, каково жить с честью; но во сто раз счастливее тот, кто ее не имеет.

— Так, так… дай тебе бог…

— Жена, позови писаря… А честного — защитить некому!

Мужик очевидно был растроган сочувственными словами ходатая, и видно было, что брать с него можно сколько угодно.

Антон Иванов

только крякнул. Пришел писарь, старый подьячий со слезой в глазу; не глядя ни на кого, подвернул под локоть лист бумаги, припал к нему ухом и загудел пером, как локомотив, пускающийся в путь со свистом. Мужик рассказывал ему, в чем дело, а в комнату входил уже другой посетитель, пожилой чиновник во хмелю и в большом огорчении. Последовал вопрос: что вам угодно?

— Да с места гонят!.. Штучка самая пустая… Ха-ха-ха, — заговорил проситель, стараясь быть развязным. — Двадцать лет служил честно, ну, и того… пожалуй, что этак без хлеба… хе-хе-хе… пустое дело!

— Вы надеялись получить благодарность, а вместо того… — начал ходатай, впадая в искренний тон: — в наш век, кто имеет честь… да не желаете ли пива? Жена!

Проситель не отказался. Ходатай наливал ему пиво и говорил:

— Норовят всё для себя, но для других — извините! — мое почтение, да-с.

— Я двадцать лет терпел, — заговорил проситель. — Двадцать лет — и что же? Из-за чего же?.. Помилуйте!.. Не более, как кружка баварского пива, и — нищий — господи боже мой!.. Что же это такое?.. Знаешь портерную, новую, из Петербурга?.. Ну, вот!.. Я ведь сам петербургский… Я до шестнадцати лет жил там… И кой-что видел… Помню — булочная была; не знаю, есть ли теперь?.. мы туда часто хаживали, была там… ну, да что!.. И на Крестовском и в Екатерингофе (проситель в унынии тряхнул головой и рукой)… Но, что называется, дышал, жил… как бы то ни было, а хорошо! Жил! Потом сюда, женился, дети… Знаешь жену?..

— Б-лагор-родная дама, — затянул было ходатай, кося глаза.

— Благородная?.. — вопросительно произнес проситель, на мгновение остановившись, но тотчас же продолжал: — Ну — да это в сторону… И двадцать лет — понимаешь — безвыходно… Не имею прав — дети!.. Жену знаешь? — что это такое?.. Это, братец ты мой… Ну, все равно!.. Говорю по совести — потерял смысл человеческий, ум, все! Околел!.. А внизу у меня… заметь это — это очень важно, очень к делу, а внизу у меня помощник с семейством — квартира казенная, заметь это! Записал? Налей!..

Иван Дмитрич налил стакан, говоря:

— Потому что у вас добрая душа, — вот что я вижу.

— Погоди, погоди — не торопись! — выпив стакан залпом, остановил его чиновник. — Погоди, брат… Что дальше. Так ли, сяк ли, но прихожу я, понимаешь, к издыханию. Молю смерти, как утешения, как спасения! Только, братец ты мой, пошли эти чугунки, то, се, — гляжу: портерная петербургская — ба! думаю… Что, думаю… Что, думаю… Что такое? Какими судьбами?.. Зашел — в кармане двадцать копеек. Захожу: газеты, порядок — прелесть! Превосходно! Выпил кружку — пятачок, выпил другую — пятачок, отлично! читаю газету, сижу… наконец, чорт возьми, ведь, ей-богу, на душе легче! Что же? господи! Надо же ведь что-нибудь, ведь…