Том 2. Стихотворения 1961–1972

Слуцкий Борис Абрамович

ВСЕ УСЛОВИЯ

Как свои почти два метра сознают, копая окоп, быстро пряча лицо от ветра, пулеметного, ах, ему чтоб! — как свои четыре с полтиной пуда чувствуют на мостке, на тончайшей, на паутинной, через пропасть идущей доске — свой избыток, как недостаток, свою силу, как слабость свою, я в эпоху ракет хвостатых понимаю, осознаю. Для того чтобы продержаться, надо сжаться, надо вжаться и на уровне нулевом устоять на ветру пулевом. Нивелируя взгляды, взлеты, успокаивая сердца гуд, пулеметы и самолеты под нулевку бреют, стригут. Несмотря и невзирая, не учитывая рост и объем, высовываемся, презирая всю цифирь, над огнем встаем. А пока головы не высунем — ничего не

откроем, не выдумаем. Пули только, что запоют, — все условия создают.

ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЕННОЙ ИГРЕ

И это тоже было пережито: белея, среди синей высоты, неторопливо раскрывались парашюты, как снятые в кино (замедленно) цветы. Военная игра была игра. Парашютисты все же разбивались, и пехотинцы все же с ног сбивались, играючи с утра и до утра. Играючи с зари и до зари, худели и щетиной зарастали, но все-таки стратеги вырастали, росли штабные, что ни говори. Отыгрывалось, отрабатывалось с заката и до раннего рассвета все то, что позже минами рвалось и карты перекраивало света. Следили атташе нетерпеливо за всем, что было связано с игрой, и оседал, как город после взрыва, медлительный парашютистов рой. Ту давнюю военную игру, рисковую тяжелую забаву, на фронте вспоминали ввечеру за водочкой положенной, за банкой. Шли аккуратные, как поезда, снаряды над землянкой в три наката, и гильза полыхала вполнакала. Усталые от ратного труда, сначала потерявшие полмира, потом отвоевавшие миры, степенно вспоминали командиры условия той давешней игры. Шумела брань, и, выходя на рать, припоминал с усмешкой полководец, что это все уже пришлось играть, и тут же говорил: «Не плюй в колодец». Древнейшая история советского периода! Тридцатые года! Глаза закроешь — горе не беда, и парашюты, словно занавески, неслышно падают на города. Игра! И жизнь, как утро, молода!

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ

Первый день войны. Судьба народа выступает в виде первой сводки. Личная моя судьба — повестка очереди ждет в военкомате. На вокзал идет за ротой рота. Сокращается продажа водки. Окончательно, и зло, и веско громыхают формулы команды. К вечеру ближайший ход событий ясен для пророка и старухи, в комнате своей, в засохшем быте судорожно заламывающей руки: пятеро сынов, а внуков восемь. Ей, старухе, ясно. Нам — не очень. Времени для осмысленья просим, что-то неуверенно пророчим. Ночь. В Москве учебная тревога, и старуха призывает бога, как зовут соседа на бандита: яростно, немедленно, сердито. Мы сидим в огромнейшем подвале елисеевского магазина. По тревоге нас сюда созвали. С потолка свисает осетрина. Пятеро сынов, а внуков восемь получили в этот день повестки, и старуха призывает бога, убеждает бога зло и веско. Вскоре объявляется: тревога — ложная, готовности проверка, и старуха, призывая бога, возвращается в свою каморку. Днем в военкомате побывали, записались в добровольцы скопом. Что-то кончилось. У нас — на время. У старухи — навсегда, навеки.

СБРАСЫВАЯ СИЛУ СТРАХА

Силу тяготения земли первыми открыли пехотинцы — поняли, нашли и наблюли, а Ньютон позднее подкатился. Как он мог, оторванный от практики, кабинетный деятель, понять первое из требований тактики: что солдата надобно поднять. Что солдат, который страхом мается, ужасом, как будто животом, в землю всей душой своей вжимается, должен всей душой забыть о том. Должен эту силу, силу страха, ту, что силы все его берет, сбросить, словно грязную рубаху. Встать. Вскричать «ура». Шагнуть вперед.

НАДО, ЗНАЧИТ, НАДО

Стокилометровый переход. Батальон плывет как пароход через снега талого глубины. Не успели выдать нам сапог. В валенках же до костей промок батальон и до гемоглобина. Мы вторые сутки на ходу. День второй через свою беду хлюпаем и в талый снег ступаем. Велено одну дыру заткнуть. Как заткнем — позволят отдохнуть. Мы вторые сутки наступаем. Хлюпает однообразный хлюп. То и дело кто-нибудь как труп падает в снега и встать не хочет. И немедля Выставкин над ним, выдохшимся, над еще одним вымотавшимся яростно хлопочет. — Встань! (Молчание.) — Вставай! (Молчок.) — Ведь застынешь! (И — прикладом в бок.) — Встань! (Опять прикладом.) Сучье семя! — И потом простуженный ответ: — Силы нет! — Мочи нет. — Встань! — Отстань! — Нет, встал. Побрел со всеми. Я все аргументы исчерпал. Я обезголосел, ночь не спал. Я б не смог при помощи приклада. Выставкин, сердитый старшина, лучше понимает, что война — это значит: надо, значит, надо.

СЛАВА САПЕРОВ

«Разминировал». Подпись. Число. Надпись мелом в гранит переводят и саперных частей ремесло навсегда в историю вводят. Мел в новейшее время сумел не осыпаться. Закрепиться. Не найти в целом мире тряпицы, чтоб стереть, истребить этот мел! И сапер, специальность свою клявший в четырехлетием бою, на болота, на зной, на потемки смотрит вдруг глазами потомка.

ПОЛНЫЙ ПОВОРОТ ДИВИЗИИ

Дивизия на сто восемьдесят градусов поворачивается. Меняются местами ее тылы и фронты. Земля и та с меньшим скрипом, наверное, оборачивается, катаясь по бесконечности среди родной пустоты. Меняются огневые позиции — все до одной. Копаются километры окопов полного профиля. Тылы поворачиваются фронтовой стороной, живут в пулеметных точках, что пулеметчики бросили. Поворот дивизии похож на переворот в средних размеров державе. Водки и провизии нужно невпроворот, чтоб его поддержали. Плечи нужны, чтоб тела пулеметов носить. Речи нужны, чтоб тяготы лучше сносить. Сердечники маршируют, хватаются за сердца. Над ними скворцы озоруют, мотаются без конца. Все, у кого имеются, смотрят на часы: на поворот положены считанные часы. К семи ноль-ноль утра, за шестьдесят минут до срока, командир дивизии докладывает в корпус Первому. «Алексей Сергеич! Повернулись. Пускай теперь лезут. У меня все».

СУДЬБА ДЕТСКИХ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ

Если срываются с ниток шары, то ли от дикой июльской жары, то ли от качества ниток плохого, то ли от вдаль устремленья лихого, — все они в тучах не пропадут, даже когда в облаках пропадают, лопнуть — не лопнут, не вовсе растают. Все они к летчикам мертвым придут. Летчикам наших воздушных флотов, испепеленным, сожженным, спаленным, детские шарики вместо цветов. Там, в небесах, собирается пленум, форум, симпозиум разных цветов. Разных раскрасок и разных сортов. Там получают летнабы шары, и бортрадисты, и бортмеханики: все, кто разбился, все, кто без паники переселился в иные миры. Все получают по детскому шару, с ниткой оборванною при нем: все, кто не вышел тогда из пожара, все, кто ушел, полыхая огнем.

ВОЕННЫЙ УЮТ

На войну билеты не берут, на войне романы не читают, на войне болезни не считают, но уют возможный создают. Печка в блиндаже, сковорода, сто законных грамм, кусок колбаски, анекдоты, байки и побаски. Горе — не беда! — Кто нам запретит роскошно жить? — говорит комвзвода, вычерпавший воду из сырого блиндажа. — Жизнь, по сути дела, хороша! — Кто мешает нам роскошно жить? — Он плеснул бензину в печку-бочку, спичку вытащил из коробочка, хочет самокрутку раскурить. Если доживет — после войны кем он станет? Что его обяжут и заставят делать? А покуда — хоть бы хны. А пока за целый километр Западного фронта держит он немедленный ответ перед Родиной и командиром роты. А пока за тридцать человек спросит, если что, и мир и век не с кого-нибудь, с комвзвода, только что повыплеснувшего воду из сырого блиндажа. Жизнь, по сути дела, хороша. Двадцать два ему, из них на фронте — два, два, похожих на два века года, дорога и далека Москва, в повзрослевшем только что, едва, сердце — полная свобода.

РОВНО НЕДЕЛЯ ДО ПОБЕДЫ

А что такое полная свобода? Не тайная, а явная? Когда отбита беда? Забыта забота? Я не спешу. Как царственно я медлю! Какую джип даст по асфальту петлю у замка на ладони, на виду! Проеду — головой не поведу. А изо всех бойниц наведены эсэсовские пулеметы. Но месяц май, и до конца войны неделя! И я полной полн свободы. Шофера не гоню, не тороплю и ускорения не потерплю. — Не торопитесь, — говорю шоферу. — Не выстрелят! Теперь им не посметь! — Я говорю и чувствую, как смерть отпрянула. Воротится не скоро. Блистает солнце на альпийских видах, и месяц май. В Берлине Гитлер сдох. Я делаю свободы полный вдох. Еще не скоро делать полный выдох.