Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

Волошин Максимилиан Александрович

<Август 1897>

«Час урочный настает…»

Час урочный настает. Стрелка стала. Полночь бьет. Народился новый год. Старый тихо исчезает. Сколько терний, сколько роз, Сколько счастья, сколько слез Новый год приготовляет! Юность новый год встречает, Старость старый провожает. С этим годом прочь уходит Много счастия былого, Молодого, дорогого И такого, что уж снова Старость в жизни не находит. «Здравствуй, юность дорогая!» – Говорит нам новый год. Откровенная, живая, Бриллиантами сверкая, Без сомнений, без забот Юность смело вдаль идет, Ничего не разбирая. Здравствуй, новый светлый год! Там, что в будущем случится – Радость, счастье, горе, зло, – Всё равно, На душе теперь – светло: Юность

горя не боится. Так давайте веселиться, Хохотать, и пить, и петь. «Дальше должен я смотреть, Выше должен я стремиться!»

31 декабря 1897

Москва

19 февраля

Все мы в детстве, конечно, слыхали Вечно юную сказку о том, Как в заброшенном замке царевна Тихо спит заколдованным сном. Быстро мчатся столетья и годы, А заброшенный замок зарос Виноградом, шиповником диким И колючими вязями роз. Тихий сон над царевной витает, То он давит, как страшный кошмар, То ей грезится, будто приходит Смелый витязь избавить от чар И ее, и заброшенный замок, Наклоняется нежно над ней И снимает своим поцелуем Непробудную дрёму с очей… Да, знакомая старая сказка! И ее мы слыхали не раз – И воочью она перед нами Совершилась в России у нас. Не царевна в заброшенном замке, А истерзанный русский народ По избам, кабакам да острогам Спит уж тысячу лет напролёт. Только в сказке царевна проснулась, Когда минула тысяча лет, А народный-то сон еще долог, И посмотришь – конца ему нет. И невежеством замок зовется, А, чтоб стены его охранять, Приказали не розы, а розги, Кабаки да остроги сажать. Бесконечно тяжелым кошмаром Его давит мучительный сон, И в последнее время тревожней, Беспокойней становится он… После страшного кошмара Николаевских времен Снился раз ему прекрасный И почти чудесный сон. Видит он: приходит витязь (Как к царевне в замке том), Говорит: «Народ мой верный, Осени себя крестом! Я даю тебе свободу – Пробудись! Восстань от сна!» Но была та речь народу Непонятна и темна. Видит он: упали стены Одряхлевшие кругом, Сон исчез… Но, к сожаленью, Это было только сном! И хоть стены крепостные Въявь упали, – тем сильней Сон народный охраняют Кабаки и ряд церквей. А чтоб как-нибудь случайно Потревожен не был он, Послан был начальник земский Охранять народный сон.

«Увядший цветочек…»

Увядший цветочек Из дальней страны! Во мне пробудил он Забытые сны. Зима удалилась, Исчезли снега, Серебряной пеной Блестят берега. Я вижу: сияет Лазурь надо мной, Всё веет, всё дышит Теплом и весной. Лазурное море Живет и горит И каждой волною Со мной говорит. О солнце! О моря Простор голубой! С какою любовью Я рвусь к вам душой! Туда, где фиалки Цветут, где «она» Сидит у окошка, Бледна и грустна!

<Февраль 1898

Москва>

«Думы непонятные…»

Думы непонятные В глубине таятся. Силы необъятные К выходу стремятся. Путь далек… Ладья легка… Жизнь, как море, широка… Дышится и верится И легко поётся. Силами помериться Сердце так и рвётся. Путь далек… ладья легка… Жизнь, как море, широка…

25 июня 1898

Еленкой

Доля русского поэта

В вековом исканьи света, В тине пошлости и зла Доля русского поэта Бесконечно тяжела. Жажда жизни, жажда воли Исстрадавшейся душой – Тяжелее этой доли Не сыскать другой! Не жилица в этом мире Наша муза. Ведь она В глубине самой Сибири Жгучим горем рождена. Эти песни прилетели И родились средь степей, В буйном ропоте метели, Под зловещий звон цепей, Под запорами острога, В душной камере тюрьмы. Боги! Боли слишком много – Счастья здесь не сыщем мы. И с надорванной душою, Исстрадавшийся от мук, Наш поэт с своей тоскою Умирать идет на юг. Юг служил всегда могилой Нашей музы. И поэт Здесь мечтал собраться с силой, Видя моря блеск и свет. Но, как раненая птица, Мысль подняться не могла…

<До 6 сентября 1898>

«В чем мое горе? – спросил я у ветра ночного…»

В чем мое горе? – спросил я у ветра ночного. Он не ответил… С угрозой суровой, С горьким рыданьем бесследно промчался он мимо, Вечно холодный, унылый и вечно гонимый. В чем мое горе? – спросил я у сумрака ночи. Он не ответил… И стали короче Тени ночные… И снова они разрастались И в тишине неподвижной о чем-то шептались. В чем мое горе? – спросил я у снов. И толпою Встали туманные сны предо мною. Тени забытой любви предо мной промелькнули И улыбнулись… И грустно мне в очи взглянули.

16 ноября 1898

<Москва>

«Мой дух широк: он обнимает…»

Мой дух широк: он обнимает Весь мир, как неба синий свод. Он всё собою отражает, На всё свой отклик подает. Глубоко сердце мое: полно Оно сокровищ дорогих. Но только буря, вспенив волны, Наверх выбрасывает их. Мысль – это молния. Сверкает Она внезапно. Горд, могуч Ее полет. Громады туч Она зигзагом рассекает И озаряет вечный мрак, Объявший всё. Я сам – червяк.

<Апрель 1899>

«Вот парк Монсо. Здесь Мопассана…»

Вот парк Монсо. Здесь Мопассана Поставлен бюст. В тени ветвей Над книгой жгучего романа Склонилась девушка. У ней Печальный вид, распущен локон… На грудь упал увядший лист… Здесь жил Флобер… Из этих окон Глядел великий романист На плеск толпы, на зелень сада, На этот потемневший пруд, Где ивы старые растут, И возвышается аркада, Плющом обвитая…

Октябрь 1899

Париж

Версальский сыр

В осенний, холодный, но солнечный день Бродил я по парку в Версале. На мраморных старых ступенях дворцов Увядшие листья лежали. И шорох шагов в полумраке аллей Тревожил покой сновидений Старинного парка и тени былых, Исчезших давно поколений. Всё то же… По-прежнему мрамор статуй Рисуется в воздухе чистом… Да! Трудно, бродя по версальским садам, Немного не стать роялистом. Какое величье! Подобный размах, Создавший такие чертоги, Возникнуть мог только, когда на земле Царили не люди, а боги. Когда всемогущий «Roi le Soleil» Сиял в одиноком сияньи… Тогда на царей не бюджет, не народ – Лишь дамы имели влиянье. Прекрасное время! Madame Ментенон Сидела в Большом Трианоне, Людовик же в самом Версале сидел, Сияя величьем на троне. Порою, наскучив сияньем своим И ролью всесильного бога, По этим аллеям в Большой Трианон Он шел, чтоб развлечься немного. Я видел там старый бильярд… Неужель Случалось, что здесь, в Трианоне Играл сам великий Roi le Soleil В порфире своей и в короне? О, если б придворным поэтом я стал, Я б спеть попросил свою музу, Как он высочайшей рукой отправлял Торжественно «желтого в лузу». Но я, coq le Dieu! – не придворный поэт! Мне нравится это сиянье Тогда лишь, когда его больше уж нет – И этому есть основанья: Версальские парки смотреть ведь никто Из смертных тогда не пускался, Когда здесь единственный солнце-король Один, как сыр в масле, катался. О, да! То был истинный лимбургский сыр – И тонкий, и острый: прекрасный Образчик сыров, отравляющих мир Гниеньем и вонью ужасной. Но эти французы толк знают в сырах – Сыр гнил у них долгие годы И подан был, наконец, как десерт На пире народной свободы. И съел с аппетитом французский народ Свой сыр, и теперь в нетерпеньи Сырам своим новым прогнить не дает, А ест, лишь начнется гниенье. В России наш сыр прогнивает давно По разным дворцам и хоромам. Как жаль, что наш вечно голодный мужик Совсем не рожден гастрономом. Но, впрочем, потребности можно развить В нем медленным, мирным процессом, Когда его выжмет сперва капитал Фабрично-промышленным прессом.

21 декабря 1899 (2 янв. 1900)

Берлин

«Теперь сижу в Берлине я…»

Теперь сижу в Берлине я, И очень скучно в нем. Густые хлопья инея Повисли под окном… А выйду ль я на улицу – Мне встретится студент Со шрамом по всему лицу, Стоит как монумент С осанкой сверхъестественной Торжественный жандарм… Гирляндою божественной Идут ряды казарм. Здесь всё живое прячется, Куда ни поглядишь… «И верится, и плачется», И хочется в Париж.