Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

Волошин Максимилиан Александрович

9 января 1900

Берлин

«Люблю осенний сон аллей…»

Люблю осенний сон аллей, Старинных парков увяданье, В туман окутанные зданья И дымы синие полей. И боль разлуки мне милей Печальных радостей свиданья.

<Февраль-март 1900

Москва>

На Дунае

Свежий ветер. Утро. Рано. Дышит мощная река… В дымке синего тумана Даль прозрачна и легка. В бесконечных изворотах Путь Дунай прорезал свой И кипит в водоворотах Мутно-желтою волной. Уплывают вдаль селенья. Церкви старые видны, Будто смутные виденья Непробудной старины. И душа из тесных рамок Рвется дальше на простор… Вот встает старинный замок На скалистом кряже гор. Эти стены, полный ласки, Обвивает виноград… Как глаза античной маски Окна черные глядят. И рисуется сурово Стен зловещих силуэт, Точно мертвого былого Страшный каменный скелет…

31 мая 1900

Линц

«И бысть в Берлине велий глас…»

…И

бысть в Берлине велий глас, Подобный грому божьей бури: «Дрожи, дракон! Иду на вас, Чтоб приготовить путь культуре». Сказал – и вдаль плывут суда С священным воинством Европы, Чтобы для правого суда Воздвигнуть грозные окопы. И вот восток объят зарей, Всё небо зарево покрыло, И над пылающей страной Восходит с запада светило. Свидетель грозных непогод, Где речь достойную найти мне, Чтобы воспеть его восход В ликующем, победном гимне! Свершилась воля… Пал Пекин… Над ним висит зловещий фатум. И представитель власти – Цин Принял союзный ультиматум. Пускай же, выбившись из сил, Ведут мятеж упорный буры, Но над Китаем уж почил Благословенный луч культуры, Уж их архивы сожжены, Сожгите ж в пламени пожара Дотла их книги: мы верны Священным принципам Омара!

<Декабрь 1900

Ташкент>

Венер

Уж давно закат усталый, Грустный, алый Догорал. И вставал в дали прозрачной Грозный, мрачный Черный вал. На песок холодный, влажный, Гордый, важный Он взбегал И, взметнувшись вверх высоко, Вдруг глубоко Он вздыхал. И сражен в борьбе великой С песнью дикой Умирал… На просторе ширь морская, Вся сверкая Багрецом, Волновалась и шумела, И горела, Как огнем…

<1900 – начало 1901?>

«Стемнело. И черные тени…»

Стемнело. И черные тени На серые стены легли. А мы всё сидели с тобою И тихие речи вели… И всё говорили о разных Совсем нам ненужных вещах – Ненужных и серых, как тени На этих угрюмых стенах, Ненужных и серых. Но что-то Звучало сильнее речей… К плечу голова опускалась, Сплеталися руки тесней… И что-то в душе разрасталось И было так ясно, без слов… Но ты вдруг сказала, вставая: «Пойдемте-ка – ужин готов».

<Январь 1901?>

Камни Парижа

В поэзии старых больших городов Есть близкое что-то к природе: Стихийною силою веет от них. И в уличном шуме, в народе, Струящемся бурной и пестрой волной, Когда приглядишься поближе, Услышишь рев бури и дальний прибой… Я помню, бывало, в Париже Дыханье всемирной столицы внимал Я с дикой и странной любовью: Здесь каждый вершок обагрен и облит Героев священною кровью; Есть жгучее что-то в его мостовой, Вспоённой волною восстаний И веет дыханьем борьбы вековой От этих соборов и зданий… Сперва он меня и пугал, и давил Своей красотой непонятной, Но после, как женщину, я полюбил Весь этот Париж необъятный Спускается вечер, и ясен, и тих, Струится красавица Сена. Оттенки прозрачны, как пушкинский стих, Как краски у Клода Лоррена. И вот огоньки уж на Сене зажглись, И высится, мрачен и страшен, Темнеющей массой Palais de Justice С рядами таинственных башен. Кипящая жизнь подмывает волной Старинные зданья и стены И лижет, и точит гранит вековой, Как воды красавицы Сены. Но вся пестрота этой жизни людской, Безумно несущейся мимо, Без этих остатков минувших веков Была бы почти нестерпима. Они в нее вносят трагичный аккорд, Как реквием отжитой силе. Так мумии предков на древних пирах Меж пьяных гостей проносили. В глухих переулках молчанье и тишь, Здесь звуки и блеск угасают И только в пролетах карнизов и крыш Далекие звезды сияют. О, камни Парижа! О, если б они Былое поведать могли бы! На площади башни чернеют во тьме, Как две сталактитовых глыбы. Воспетый поэтом собор Notre Dame! Фантазии юной приманки! Напрасно искал я на темных стенах Зловещее слово «». Всё стерто. Израненный, старый собор Чуть виден средь мрака ночного, Но самое кружево черных камней Сплетается в страшное слово. Здесь поле иной грандиозной борьбы: Теперь торжествует мещанство. Надломлена сила великих церквей, Могучих твердынь христианства. Да будет! Сияющий разум стряхнет Оковы и веры, и чувства! Мне жаль только этот таинственный мир Забытого ныне искусства. Прохладу и сумрак старинных церквей, Проникнутых тихой любовью, Где весь отдаешься невольно во власть Прекрасному средневековью. Слегка выделяясь, во мраке видны Пилястры, карнизы, оконца. И только розетки сияют вверху, Как два фиолетовых солнца. Висят разноцветные нити лучей, На сводах дрожащие пятна, Весь сумрак какой-то прозрачный, цветной, Таинственно-тихий, понятный… А в окнах… там целый особенный мир Готических старых соборов – Вся эта гармония красок, цветов, Фигур, переплетов, узоров. Теперь там всё тихо. Трепещущий свет Едва озаряет ступени, Статуи и стены. От темных колонн Ложатся гигантские тени. И тени шевелятся, тянутся вверх, Как длинные черные руки, И вдруг раздвигают покров тишины Органа могучие звуки… И тяжко вздыхает огромный собор, Рокочут далекие своды, И тихо, и глухо им вторят из тьмы Пустых галерей переходы. В глухих переулках молчанье и тишь. И шум, и огни угасают… И только в пролетах карнизов и крыш Далекие звезды сияют. Слепыми глазами большие дома Глядят в темноту. Оживают И шепчутся камни при звуке шагов, И беглые тени мелькают… Вот Лувр. Расцветал он как чудный цветок В течение долгих столетий. Как сердце Парижа, он рос вместе с ним, И камни священные эти Слагал в бесконечной работе веков Бесчисленный ряд поколений. Теперь там сквозь окна при свете луны Виднеются белые тени. Там белые мраморы в залах стоят, Их лица прекрасны и строги. Повиты туманною дымкой веков, Там дремлют античные боги, И слышится мраморный гимн красоте В созвучьях ритмических линий… Там в зале на пурпурном фоне встает Таинственный облик богини. В лице ее только одна красота: Ни горя, ни счастья, ни муки… Мучительно-дивной загадкой у ней Отломаны чудные руки. Глядел я, и делались эти черты Всё чище, понятней и ближе. И… виделось старое кладбище мне Одной из окраин в Париже. Кругом монументы богатых мещан, И скромно лежит между ними Простая могила. На белой плите Написано славное имя Того, кто бессменно стоял на часах У трупа заснувшей свободы, Когда, истомленные страшной борьбой, Во тьме задыхались народы. В то время в развалинах старых твердынь Шипели и ползали гады, И молча защитники света во тьме Слагали свои баррикады. И лишь наступали чудовища тьмы, Тогда начиналась потеха, И он пригвождал их к позорным столбам Сверкающей молнией смеха. Но часто в ликующем вихре борьбы Неверны бывали прицелы, И верных друзей поражали не раз Его ядовитые стрелы… Родился не здесь он, родился в стране Преданий и сказок – на Рейне, Где высятся замки и льется рейнвейн, И звался он Генрихом Гейне. Но даже по смерти язвит его вновь Врагов ядовитое жало: Мещанская пошлость и злоба ему В посмертном венце отказала. Где памятник Гейне? Поэт оскорбил Немецкую скромность стихами!!! Зато на чужбине могилу его Украсили люди цветами: Над нею склонились цветы хризантем И грустные белые розы… Сбылось предсказанье поэта: в цветы Теперь расцвели его слезы. И здесь, у подножья богини – в лучах Холодного лунного света, Мне чудился бледный, прекрасный, немой Страдальческий облик поэта. Больной он приплелся сюда… И сел. Бесконечное чувство Любви и страданья в глазах… а лицо Всё залито светом искусства. Он с нею прощался… Он встал и пришел, Собравши последние силы, И больше не мог уже встать никогда Со страшной «матрацной могилы». Но в нем не угасла горячая мысль, Она еще долго боролась, А в трупе жил только сверкающий смех И ясный, чарующий голос… В глухих переулках молчанье и тишь, И шум, и огни угасают… И только в пролетах карнизов и крыш Далекие звезды сияют. Чем ближе к бульварам, тем звуки слышней: Там вечная кипень людская, Там вечный поток разноцветных огней Несется, гремя и сверкая. Но только люблю я не эту толпу Бульваров, кофеен и прочих Вертепов и зрелищ – люблю я толпу Здоровых парижских рабочих. Я помню картину: народ затопил Все окна, балконы, веранды. На старых деревьях бульваров висят Парижских мальчишек гирлянды. Знамена и солнце… Струится толпа Рекой разноцветной, веселой… То здесь загорится, то вспыхнет вдали Горячий мотив карманьолы, И вдруг разольется как вихрь, как пожар, Подхватит, как буря… Тогда мне Казалось, что здесь, у меня под ногой, Шевелятся самые камни, Что стоит дать волю вражде вековой, Безумной, слепой, но понятной – И в щепы размечет толпа, разнесет Весь этот Париж необъятный. Но нынче он весел – державный народ. Проходят за ротами роты Рабочих и женщин, и снова горят И искрятся смех и остроты. Я видел, как школьники-дети несли Огромное красное знамя С девизом «Ni dieu et ni maitre!» Девиз, Написанный их же руками! Да, Франция может без страха глядеть. Чего ей бояться на свете, Когда из ее материнской груди Выходят подобные дети. В глухих переулках молчанье и тишь, И шум, и огни угасают… И только в пролетах карнизов и крыш Далекие звезды сияют. В красивом развесистом парке Монсо Есть мраморный бюст Мопассана, И девушка тихо задумалась там Над мраморной книжкой романа. Я долго стоял и глядел на него… Далекие звуки рыдали… Осенние листья носились над ним И мраморный лоб целовали… На улицах всюду молчанье и тишь. И шум, и огни угасают. И шепчет сквозь сон необъятный Париж, И ясные звезды мерцают…

<Январь 1900 – февраль 1901>

«Жизнь – бесконечное познанье…»

Жизнь – бесконечное познанье… Возьми свой посох и иди! – …И я иду… и впереди Пустыня… ночь… и звезд мерцанье.

<1901>

К Герцену

Слава великим гробам! Тучи сгущаются снова… Но недоступна рабам Тайна свободного слова. Раб обнажил уже меч, Стонет и рушится зданье. Куйте ж свободную речь В огненном горне познанья.

12 мая 1902

Париж

«На заре. Свежо и рано…»

На заре. Свежо и рано. Там вдали передо мною Два столетние каштана, Обожженные грозою. Уж кудрявою листвою На одном покрылась рана… А другой в порыве муки Искалеченные руки Поднял с вечною угрозой – Побежденный, но могучий, В край, откуда идут грозы, Где в горах родятся тучи. И, чернея средь лазури, Божьим громом опаленный, Шлет свой вызов непреклонный Новым грозам, новой буре. Над чернеющими пнями Свежесрубленного леса Шепчут тонкие побеги Зеленеющих берез. А в лесу темно, как в храме, Елей темная завеса, Пахнет хвоей под ногами, И, как гроздья, среди леса Всюду пятна птичьих звезд. И от карканья ворон Гул стоит со всех сторон, Как торжественный, спокойный Колокольный мерный звон – Гулкий, стройный и унылый… А над срубленными пнями, Как над братскою могилой, Тихо двигая ветвями, Им березы шелестят… «Мир уставшим… Мир усопшим», – Вместе с дальним гулом сосен, Наклоняясь, говорят… И им вторит издалёка, Нарушая цепь их дум, Рокот вольного потока – Вечной Жизни бодрый шум. Думой новою объятый, Я стою… И мне слышны Словно дальние раскаты Человеческой волны…

<23 июля 1902

Неаполь>

«Я – Вечный Жид. Мне люди – братья…»

Я – Вечный Жид. Мне люди – братья. Мне близки небо и земля. Благословенное проклятье! Благословенные поля! Туда – за грань, к пределам сказки!.. Лучи, и песни, и цветы… В полях люблю я только краски, А в людях только бред мечты. И мир как море пред зарею, И я иду по лону вод, И подо мной и надо мною Трепещет звездный небосвод…

Ноябрь (?) 1902

Париж

«Город умственных похмелий…»

Город умственных похмелий, Город призраков и снов. Мир гудит на дне ущелий Между глыбами домов. Там проходят миллиарды… Смутный гул шагов людских К нам доносится в мансарды, Будит эхо в мастерских… В мир глядим с высоких гор мы, И, волнуясь и спеша, Шевелясь, родятся формы Под концом карандаша. Со сверкающей палитры Льется огненный поток. Солнца больше чтить не мог Жрец Ормузда или Митры. Днем я нити солнца тку, Стих певучий тку ночами, Серый город я затку Разноцветными лучами. По ночам спускаюсь вниз В человеческую муть я, Вижу черных крыш карниз, Неба мокрого лоскутья. Как большие пауки, Ветви тянутся из мрака, Камни жутко-глубоки От дождливых бликов лака.