Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

Волошин Максимилиан Александрович

<XVI>

Да! Много вас – компрачикосов Свободной мысли. Сколько зла, Каких пороков и вопросов В нем эта жизнь не родила. В какие цепи вы сковали, Какими пытками терзали Его вы мысль. И, может быть, Источник жизни замутить Вам удалось. Хотя казалось, Что он окончил как герой С врагом своим неравный бой, Но только в старости сказалась Та ломка и та трата сил, С которой вас он победил.

<XVII>

То было радостное время, Когда в Европе молодой Идеалистов юных племя Явилось шумною толпой. Ничто им трудным не казалось. Их мысль, как пряди их волос, Победоносно

развивалась. На каждый заданный вопрос Они ответ найти желали Не в небесах, а на земле. В аудитории Мишле В немом восторге замирали. И шум победный их знамен Уже звучал со всех сторон.

<XIX>

В College de France лились потоки Горячих мыслей. На земле Явились новые пророки: Кине, Мицкевич и Мишле. И всех племен и всех наречий В Париж стекалась молодежь Послушать огненные речи. Ее охватывала дрожь При чудном имени «Свобода» – И зрела в недрах городов Дружина будущих бойцов, «Освободителей народа». То было время (странно это), Когда Германия слыла Страной безвольного Гамлета, В ней философия цвела, А не наука истребленья. В ней был поэт и не один; В то время центром просвещенья Был скромный Веймар – не Берлин.

<XX>

К ногам возлюбленной Свободы Все силы духа он сложил… Он для нее трудился годы, Страдал, боролся и любил. Но, как Иаков у Лавана, Опекунами сделан он Был жертвой наглого обмана: Когда он, счастьем упоен, Сорвал с невесты покрывало… Мечты рассеялись как дым – То не Свобода перед ним, А Конституция стояла… Любовь, мечты, труд стольких лет Всё был один наивный бред.

<XXI>

Плоды фантазии прекрасной, Порывы юношеских грёз! Вас вихрь холодный и ненастный Сломил, развеял и унес. Так вслед за сломанною розой Уходит робкая весна, Когда пустой и мутной прозой Обдаст житейская волна. И иногда потом – случайно Средь «трезвых» мыслей и идей Мелькнут виденья прежних дней – Мелькнут и прочь уходят тайно, Как трепет жизни молодой, Как тихий звук во тьме ночной…

<XXII>

Под белой тканью покрывала Она, сокрыта от людей, В Египте некогда стояла И «тайна» было имя ей. В Элладе в виде человека Она изваяна была. И глыба камня ожила В объятьях пламенного грека. И пал он ниц пред ней – святой Обожествленной «красотой». Израиль тоже в дни иные Ее прихода ожидал На землю в образе «Мессии». Железный Рим отождествлял Всё то, что сделал он когда-то В единой творческой мечте. Другие верят, что распята, Она страдала на кресте. Со взглядом, полным детской ласки, Суровый рыцарь едет вдаль Святой отыскивать Грааль. Она же спит в немецкой сказке, Спит много лет и только ждет, Когда возлюбленный придет. Так, в вечной смене расстояний, Эпох и наций, человек Давал ей тысячи названий И новых форм. Но прошлый век Ее любовно звал «Наукой».

<XXIII>

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Теперь он стар. Уж скоро минет Ему сто лет и он умрет. И жизнь на поле мира двинет Ряд новых мыслей и забот. Но он всё грезит, как когда-то, В период веры молодой. Так схож печальный блеск заката С победной утренней зарей.

<Декабрь 1898 – Август 1901

Москва, Вальдемоза>

«Однажды ночью Он, задумавшись глубоко…»

Однажды ночью Он, задумавшись глубоко, Сидел во мгле чернеющих олив У темных осыпей Кедронского потока. А возле головы, к кореньям прислонясь, Одиннадцать дремали. И тоскливый Холодный ветер дул с померкнувших равнин, И ночь была темна и пасмурна… Один, Облокотись на черный ствол оливы, Закутавшись в свой плащ, недвижный и немой, Сидел и грезил Он, закрыв глаза рукой… И дух унес его в пространство: во мгновенье Увидел он широкий лик земли, Мильоны солнц заискрились вдали… И понял он, что пробил час виденья: Гигантский смерч весь мир потряс до дна, И проклятья и рыданья, Как клочья пены в бездне мирозданья Несутся <?> боги, царства, племена

<1901–1902?>

«Холодный Сен-Жюст…»

Холодный Сен-Жюст Глядит величаво и строго, Как мраморный бюст Бельведерского бога.

<1904>

«Она ползла по ребрам гор…»

Она ползла по ребрам гор, Где тропы свиты в перепутья, И терн нагорный рвал в лоскутья Парчой серебряный убор. А где был путь скалами сужен, Там оставались вслед за ней Струи мерцающих камней И нити сорванных жемчужин. Белел по скатам белый снег, Ледник синел в изломах стекол. И на вершине – человек Стоял один, как царь, как сокол. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И подползла и ниц лицом Она к ногам его припала. И стынут льды немым кольцом, Овиты дымками опала. И время медлит… Мир притих… Сбегает жизнь. Еще мгновенье И смерть… <Сентябрь 1904> Дрожало море вечной дрожью. Из тьмы пришедший синий вал Победной пеной потрясал, Ложась к гранитному подножью. Звенели звезды, пели сны. Мой дух прозрел под шум волны. Мой дух словами изнемог Уйти назад к твоей святыне И целовать ступнями ног Лицо пылающей пустыни.

<Декабрь 1904?>

«Льняные волосы волной едва заметной…»

Льняные волосы волной едва заметной Спадают гладкие и вьются на конце, И глубиной безумной и бесцветной Прозрачные глаза на бронзовом лице.

<Лето 1905>

«Царь-жертва! Ведаю и внемлю…»

Царь-жертва! Ведаю и внемлю – Властные безвластны и провидец слеп… Здесь, в дворце, собой душившем землю, В темных залах, гулких, точно склеп, Вырос царь. Бродит он, бессильный и понурый, За стеной скрипит <?> людской усталый ворот – Хмурый город, Мутный, красный, бурый. Бред камней. Слои кирпичных стен Как куски обветренного мяса. Сеть каналов – влага синих вен, Впалых окон мертвая гримаса. Над уступом громоздя уступ, Горы крыш и толпы труб, Едких дымов черные знамена. Грузно давит этот город-труп Мутной желчью полог небосклона. Город грезит древнею бедой, Лютость волчью, чудится, таит он. Каждый камень липкой мостовой Человечьей кровию напитан. [Камень этот] чует злую весть, Стоки жаждут яда крови новой. В тесных щелях затаилась месть, Залегла во тьме многовековой. И дворец всей тяжестью своей Давит их – и бурый город-змей Сжался весь, как душный злобой аспид, И тяжел его тягучий взгляд. Бледный Царь стране своей сораспят И клеймен величием стигмат. Цепи зал, просветы бледных окон. Ночь длинна, и бледный Царь один, И луна в туманах, точно кокон, В тонких нитях снежных паутин. По дворцу змеится непонятный шорох, Скрип паркета. Лепет гулких плит. Точно дно в серебряных озерах, В этот час прошедшее сквозит.