Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

Волошин Максимилиан Александрович

25 декабря 1926

Коктебель

Четверть века

(1900–1925)

Каждый рождается дважды. Не я ли В духе родился на стыке веков? В год изначальный двадцатого века Начал головокружительный бег. Мудрой судьбою закинутый в сердце Азии, я ли не испытал В двадцать три года всю гордость изгнанья В рыжих песках туркестанских пустынь? В жизни на этой магической грани Каждый впервые себя сознает Завоевателем древних империй И заклинателем будущих царств. Я проходил по тропам Тамерлана, Отягощенный добычей веков, В жизнь унося миллионы сокровищ В памяти, в сердце, в ушах и в глазах. Солнце гудело, как шмель, упоенный Зноем, цветами и запахом трав, Век разметал в триумфальных закатах Рдяные перья и веера. Ширились оплеча жадные крылья, И от пространств пламенели ступни, Были подтянуты чресла и вздуты Ветром апостольские паруса. Дух мой отчаливал в желтых закатах На засмоленной рыбацкой ладье – С Павлом – от пристаней Антиохии, Из Монсеррата – с Лойолою в Рим. Алые птицы летели на запад, Шли караваны, клубились пески, Звали на завоевание мира Синие дали и свертки путей. Взглядом я мерил с престолов Памира Поприща западной тесной земли, Где в утаенных портах Средиземья, На берегах атлантических рек Нагромоздили арийские расы Улья осиных разбойничьих гнезд. Как я любил этот кактус Европы На окоеме Азийских пустынь – Эту кипящую магму народов Под неустойчивой скорлупой, Это огромное содроганье Жизни, заклепанной в недрах машин, Эти высокие камни соборов, Этот горячечный бред мостовых, Варварский мир современной культуры, Сосредоточившей жадность и ум, Волю и веру в безвыходном беге И в напряженности скоростей. Я со ступеней тысячелетий, С этих высот незапамятных царств, Видел воочью всю юность Европы, Всю непочатую ярь ее сил. Здесь, у истоков Арийского мира, Я, преклонившись, ощупал рукой Наши утробные корни и связи, Вросшие в самые недра земли. Я ощутил на ладони биенье И напряженье артерий и вен – Неперекушенную пуповину Древней Праматери рас и богов. Я возвращался, чтоб взять и усвоить, Всё перечувствовать, всё пережить, Чтобы связать половодное

устье С чистым истоком Азийских высот. С чем мне сравнить ликованье полета Из Самарканда на запад – в Париж? Взгляд Галилея на кольца Сатурна… Знамя Писарро над сонмами вод… Было… всё было… так полно, так много, Больше, чем сердце может вместить: И золотые ковчеги религий, И сумасшедшие тромбы идей… Хмель городов, динамит библиотек, Книг и музеев отстоенный яд. Радость ракеты рассыпаться в искры, Воля бетона застыть, как базальт. Всё упоение ритма и слова, Весь Апокалипсис туч и зарниц, Пламя горячки и трепет озноба От надвигающихся катастроф. Я был свидетелем сдвигов сознанья, Геологических оползней душ И лихорадочной перестройки Космоса в «двадцать вторых степенях». И над широкой излучиной Рейна Сполохов первых пожарищ войны На ступенях Иоаннова Зданья И на сферических куполах. Тот, кто не пережил годы затишья Перед началом великой войны, Тот никогда не узнает свободы Мудрых скитаний по древней земле. В годы, когда расточала Европа Золото внуков и кровь сыновей На роковых перепутьях Шампани, В польских болотах и в прусских песках, Верный латинскому духу и строю, Сводам Сорбонны и умным садам, Я ни германского дуба не предал, Кельтской омеле не изменил. Я прозревал не разрыв, а слиянье В этой звериной грызне государств, Смутную волю к последнему сплаву Отъединенных историей рас. Но посреди ратоборства народов Властно окликнут с Востока, я был Брошен в плавильные горны России И в сумасшествие Мартобря. Здесь, в тесноте, на дне преисподней, Я пережил испытанье огнем: Страшный черед всеросийских ордалий, Новым тавром заклеймивших наш дух. Видел позорное самоубийство Трона, династии, срам алтарей, Славу «Какангелия» от Маркса [5] , Новой враждой разделившего мир. В шквалах убийств, в исступленьи усобиц Я охранял всеединство любви, Я заклинал твои судьбы, Россия, С углем на сердце, с кляпом во рту. Даже в подвалах двадцатого года, Даже средь смрада голодных жилищ Я бы не отдал всей жизни за веру Этих пронзительно зорких минут. Но… я утратил тебя, моя юность, На перепутьях и росстанях Понта, В зимних норд-остах, в тоске Сивашей… Из напряженного стержня столетья Ныне я кинут во внешнюю хлябь, Где только ветер, пустыня и море И под ногой содроганье земли… Свист урагана и топот галопа Эхом еще отдается в ушах, Стремя у стремени четверть пробега, Век – мой ровесник, мы вместе прошли.

5

– хороший, os – дурной, злой; «как-ангелие» = зловестие.

16 декабря 1927

Коктебель

В дни землетрясения

«Весь жемчужный окоем…»

Весь жемчужный окоем Облаков, воды и света Ясновиденьем поэта Я прочел в лице твоем. Всё земное – отраженье, Отсвет веры, блеск мечты… Лика милого черты – Всех миров преображенье.

16 июня 1928

Коктебель

Аделаида Герцык

Лгать не могла. Но правды никогда Из уст ее не приходилось слышать – Захватанной, публичной, тусклой правды, Которой одурманен человек. В ее речах суровая основа Житейской поскони преображалась В священную, мерцающую ткань – Покров Изиды. Под ее ногами Цвели, как луг, побегами мистерий Паркеты зал и камни мостовых. Действительность бесследно истлевала Под пальцами рассеянной руки. Ей грамота мешала с детства книге И обедняла щедрый смысл письмен. А физики напрасные законы Лишали власти таинства игры. Своих стихов прерывистые строки, Свистящие, как шелест древних трав, Она шептала с вещим напряженьем, Как заговор от сглаза и огня. Слепая – здесь, физически – глухая, – Юродивая, старица, дитя, – Смиренно шла сквозь все обряды жизни: Хозяйство, брак, детей и нищету. События житейских повечерий – (Черед родин, болезней и смертей) – В душе ее отображались снами – Сигналами иного бытия. Когда ж вся жизнь ощерилась годами Расстрелов, голода, усобиц и вражды, Она, с доверьем подавая руку, Пошла за ней на рынок и в тюрьму. И, нищенствуя долу, литургию На небе слышала и поняла, Что хлеб – воистину есть плоть Христова, Что кровь и скорбь – воистину вино. И смерть пришла, и смерти не узнала: Вдруг растворилась в сумраке долин, В молчании полынных плоскогорий, В седых камнях Сугдейской старины.

10 февраля 1929

Коктебель

Сказание об иноке Епифании

1

Родился я в деревне. Как скончались Отец и мать, ушел взыскати Пути спасения в обитель к преподобным Зосиме и Савватию. Там иноческий образ Сподобился принять. И попустил Господь На стол на патриарший наскочити В те поры Никону. А Никон окаянный Арсена-жидовина В печатный двор печатать посадил. Тот грек и жидовин в трех землях трижды Отрекся от Христа для мудрости бесовской И зачал плевелы в церковны книги сеять. Тут плач и стон в обители пошел: Увы и горе! Пала наша вера. В печали и тоске, с благословенья Отца духовного, взяв книги и иная, Потребная в молитвах, аз изыдох В пустыню дальнюю на остров на Виданьской – От озера Онега двенадцать верст. Построил келейку безмолвья ради И жил, молясь, питаясь рукодельем. О, ты моя прекрасная пустыня! Раз, надобен от кельи отлучиться, Я образ Богоматери с Младенцем – Вольяшный, медный – поставил ко стене: «Ну, Свет-Христос и Богородица, храните И образ свой, и нашу с вами келью». Пришел на третий день и издали увидел Келейку малую как головню дымящу. И зачал зря вопить: «Почто презрела Мое моление? Приказу не послушала? Келейку Мою и Твоея не сохранила?» Идох До кельи обгорелой, ан кругом Сенишко погорело вместе с кровлей, А в кельи чисто: огнь не смел войти. И образ на стене стоит – сияет. В лесу окрест живуще бесы люты. И стали в келью приходить ночами. Страшат и давят: сердце замирает, Власы встают, дрожат и плоть, и кости. О полночи пришли однажды двое: Один был наг, другой одет в кафтане. И, взяв скамью – на ней же почиваю, – Нача меня качати, как младенца. Я ж, осерчав, восстал с одра и беса Взял поперек и бить учал Бесищем тем о лавку, вопиюще: «Небесная Царица, помоги мне». А бес другой к земле прилип от страха, Не может ног от пола оторвать. И сам не вем, как бес в руках изгинул. Возбнухся ото сна – зело устал, – а руки Мокром мокры от скверного мясища. В другой же раз, уснуть я не успел – Сенные двери пылко растворились, И в келью бес вскочил, что лютый тать, Согнул меня и сжал так крепко, туго, Что пикнуть мне не можно, ни дохнуть. Уж еле-еле пискнул: «Помози ми». И сгинул бес, а я же со слезами Глаголю к образу: «Владычица, почто Не бережешь меня? Ведь в мале-мале Злодей не погубил». Тут сон нашел С печали той великия, и вижу, Что Богородица из образа склонилась, Руками беса мучает, измяла Злодея моего и мне дала. Я с радости учал его крушить и мять, Как ветошь драную, и выкинул в окошко: Измучил ты меня и сам пропал. По долгой по молитве взглянул в окно – светает. Лежит бесище то, как мокрое тряпье. Помале дрогнул и ногу подтянул, А после руку… И паки ожил. Встал, как будто пьян. И говорит: «Ужо к тебе не буду, – Пойду на Вытегру». А я ему: «Не смей Ходить на Вытегру – там волость людна. Иди, где нет людей». А он, как сонный, От келейки по просеке пошел. Увидел хитрый Дьявол, что не может Ни сжечь меня, ни силой побороть, Так насади мне в келию червей, Рекомых мравии. Начаша мураши Мне тайны уды ясть, и ничего иного – Ни рук, ни ног, а токмо тайны уды. И горько мне и больно – инда плачу. Аз стал их, грешный, варом обливать, Рукой ловить, топтать ногой, они же Под стены проползают. Окопал я Всю келейку и камнем затолок. Они ж сквозь камни лезут и под печь. Кошницею в реке топить носил. Мешок на уды шил: не помогло – кусают. Ни рукоделья делать, ни обедать, Ни правил править. Бесьей той напасти Три было месяца. На последях Обедать сел, закутав уды крепко. Они ж, не вем как, – все-таки кусают. Не до обеда стало: слезы потекли. Пречистую тревожить всё стеснялся, А тут взмолился к образу: «Спаси, Владычица, от бесьей сей напасти». И вот с того же часа Мне уды грызть не стали мураши. Колико немощна вся сила человека. Худого мравия не может одолеть, Не токмо Дьявола, без Божьей благодати.

2

Пока в пустыне с бесами боролся, Иной великой Дьявол Церковь мучал И праведную веру искажал, Как мурашей, святые гнезда шпарил, Да и до нас дошел. Отец Илья, игумен Соловецкий, Велел писать мне книги в обличенье Антихриста, в спасение Царя. Никонианцы, взяв меня в пустыне, В темнице утомили, а потом Пред всем народом пустозерским руку На площади мне секли. Внидох паки В темницу лютую и начал умирать. Весь был в поту, и внутренность горела. На лавку лег и руку свесил – думал Души исходу лучше часа нет. Темница стала мокрая, а смерть нейдет. Десятник Симеон засушины отмыл И серою еловой помазал рану. И снова маялся я днями на соломе. На день седьмой на лавку всполз и руку Отсечену на сердце положил. И чую: Богородица мне руку Перстами осязает. Я Ее хотел За руку удержать, а пальцев нету. Очнулся, а рука платком повязана. Ощупал левой сеченую руку: И пальцев нет, и боли нет, а в сердце радость. Был на Москве в подворье у Николы Угрешского. И прискочи тут скоро Стрелецкий голова – Бухвостов – лют разбойник И поволок на плаху на Болото. Язык урезал мне и прочь помчал. В телеге душу мало не вытряс мне, Столь боль была люта… О, горе дней тех! Из моей пустыни Пошел Царя спасать, а языка не стало. Что нужного, и то мне молвить нечем. Вздохнул я к Господу из глубины души: «О скорого услышанья Христова!» С того язык от корня и пополз, И до зубов дошел, и стал глаголить ясно. Свезли меня в темницу в Пустозерье. По двух годех пришел ко мне мучитель Елагин – полуголова стрелецкой, Чтоб нудить нас отречься веры старой. И непослушливым велел он паки Языки резать, руки обрубать. Пришел ко мне палач с ножом, с клещами Гортань мне отворять, а я вздохнул Из сердца умиленно: «Помоги мне». И в мале ощутил, как бы сквозь сон, Как мне палач язык под корень резал И руку правую на плахе отсекал. (Как впервой резали – что лютый змей кусал.) До Вологды шла кровь проходом задним. Теперь в тюрьме три дня я умирал. Пять дней точилась кровь из сеченой ладони. Где был язык во рте – слин стало много, И что под головой – всё слинами омочишь, И ясть нельзя, понеже яди Во рту вращати нечем. Егда дадут мне рыбы, щей да хлеба, Сомну в единый ком, да тако вдруг глотаю. А по отъятии болезни от руки Я начал правило в уме творити. Псалмы читаю, а дойду до

места: «Возрадуется мой язык о правде Твоея», – Вздохну из глубины – слезишка Из глазу и покатится: «А мне чем радоваться? Языка и нету». И паки: «Веселися сердце, радуйся язык». Я ж, зря на крест, реку: «Куда язык мой дели? Нет языка в устах, и сердце плачет». Так больше двух недель прошло, а всё молю, Чтоб Богородица язык мне воротила. Возлег на одр, заснул и вижу: поле Великое да светлое – конца нет… Налево же на воздухе повыше Лежат два языка мои: Московский – бледноват, а пустозерской Зело краснешенек. Взял на руку красной и зрю прилежно: Ворошится живой он на ладони, А я дивлюсь красе и живости его. Учал его вертеть в руках, расправил И местом рваным к резаному месту, Идеже прежде был, его приставил, – Он к корню и прильни, где рос с рожденья. Возбнух я радостен: что хочет сие быти? От времени того по малу-малу Дойде язык мой паки до зубов И полон бысть. К яденью и молитве По-прежнему способен, как в пустыне. И слин нелепых во устах не стало, И есть язык, мне Богом данный, – новый – Короче старого, да мало толще. И ныне веселюсь, и славлю, и пою Скорозаступнице, язык мне давшей новой.

3

Сказанье о кончине Страдальца Епифания и прочих, С ним вместе пострадавших в Пустозерске: Был инок Епифаний положен в сруб, Обложенный соломой, щепой и берестом И политый смолою. А вместе Федор, Аввакум и Лазарь. Когда костер зажгли, в огне запели дружно: «Владычица, рабов своих прими!» С гудением великим огнь, как столб, Поднялся в воздухе, и видели стрельцы И люди пустозерские, как инок Епифаний Поднялся в пламени божественною силой Вверх к небесам и стал невидим глазу. Тела и ризы прочих не сгорели, А Епифания останков не нашли.

16 февраля 1929

Коктебель

Святой Серафим

…Когда я говорю о Боге – слова как львы ослепшие, что ищут источника в пустыне…

Пролог

У ступеней Божьего престола Волнами гудящих ореолов Бьет ключом клокочущая бездна… На закатах солнц в земных пустынях Там кипят рубиновые ветры Устремленных к солнцу облаков. А когда стихают ураганы Песнопений ангельских и хоров, То со дна миров из преисподней Слышен еле различимый голос К небесам взывающей земли: «Тайна тайн непостижимая, Глубь глубин необозримая, Высота невосходимая, Радость радости земной! Торжество непобедимое, Ангельски дориносимая Над родимою землей, Купина неопалимая! Херувимов всех честнейшая, Без сравнения славнейшая, Огнезрачных серафим, Очистилище чистейшее! Госпожа всенепорочная, Без истленья Бога родшая, Незакатная звезда. Радуйся, о благодатная! Ты молитвы влага росная, Живоносная вода! Ангелами охраняемый, Цвет земли неувядаемый, Персть, сияньем растворенная, Глина, девством прокаленная, Плоть, рожденная сиять, Тварь, до Бога вознесенная, Диском солнца облаченная, На серпе луны взнесенная, Приснодевственная мать! Ты покров природы тварной, Свет во мраке, Пламень зарный Путеводного столба! В грозный час, Когда над нами – Над забытыми гробами Протрубит труба, В час великий, в час возмездья, В горький час, когда созвездья С неба упадут, И земля между мирами, Извергаясь пламенами, Предстанет на суд, В час, когда вся плоть проснется, Чрево смерти содрогнется, Солнце мраком обернется И, как книга, развернется Небо надвое, И разверзнется пучина, И раздастся голос Сына: „О, племя упрямое! Я стучал – вы не открыли, Жаждал – вы не напоили, Я алкал – не накормили, Я был наг – вы не одели…“ И тогда ответишь Ты: „Я одела, я кормила, Чресла Богу растворила, Плотью нищий дух покрыла, Солнце мира приютила В чреве темноты“. В час последний В тьме кромешной Над своей землею грешной Ты расстелешь плат – Надо всеми, кто ошую, Кто во славе – одесную Агнцу предстоят, Чтоб не сгинул ни единый Ком пронзенной духом глины, Без изъятья – навсегда, И удержишь руку Сына От последнего проклятья Безвозвратного суда».

* * *

Со ступеней Божьего престола Смотрит вниз – на землю Богоматерь. Под ногами серп горит алмазный, А пред Нею кольчатая бездна Девяти небесных иерархий: Ангелы, Архангелы, Архаи, Власти, и Начала, и Господства, Троны, Херувимы, Серафимы… Дышит бездна, Разжимаясь и сжимаясь, Поглощая свет и отдавая, И дыханье бездны: Алилуйя! Алилуйя! Слава Тебе, Боже! И вокруг Господнего подножья В самом сердце Вечности и Славы, Чище всех и ближе всех к престолу – Пламенные вихри Серафимов Веют вечной вьюгою любви. И в плаще клубящихся сияний, Звездных бурь и ураганов солнц, В пламенах гудящих шестикрылий, Весь пронизан зреньем, и очами Весь покрыт извне и изнутри, Предстоит пред Девою Пречистой Серафим. И Серафиму Дева Молвит: «Мой любимиче! Погасни В человеках. Воплотись. Сожги Плоть земли сжигающей любовью! Мой любимиче! Молю тебя: умри Жизнью человеческой, а Я пребуду Каждый час с тобою в преисподней». И, взметнув палящей вьюгой крыльев И сверля кометным вихрем небо, Серафим низринулся на землю.

I

Каждый сам находит пред рожденьем Для себя родителей. Избравши Женщину и мужа, зажигает В их сердцах желанье и толкает Их друг к другу. То, что люди Называют страстью и любовью, Есть желанье третьего родиться. Потому любовь земная – бремя Темное. Она безлика И всегда во всех себе подобна. И любовники в любови неповинны: Нету духам в мир иного входа, Как сквозь чрево матери. Ключарь же Сам не знает, для кого темницу Юдоли земной он отпирает. Вечный дух, сливающийся с плотью, Сразу гаснет, слепнет и впадает В темное беспамятство. Отныне Должен видеть он очами плоти, Помнить записями вещества. Потому входящий в жизнь в начале Пробегает весь разбег творенья: В чреве матери он повторяет пляску Древних солнц в туманных звездовертях. Застывая в черный ком земли, Распускается животной, дремной жизнью Незапамятного прошлого – покамест Всё кипенье страстных руд и лав Не сжимается в тугой и тесный узел Слабого младенческого тела. И, прорвав покровы чревных уз, С раздирающим, бессильным криком Падает на дно вселенных – землю. Богородица сама для Серафима Избрала чету И час рожденья: Сидора с Агафьей Мошниных, В граде Курске, В месяце июле, Девятнадцатого дня, За шесть лет до смерти Государыни Елисаветы Дочери Петра Великого. Сын рожденный наречен был Прохор. Дремной жизнью жил младенец Прохор. Дивные виденья озаряли Детский сон. В душе звучали хоры Ангельских далеких песнопений. Жития подвижников пленяли Детский дух преодоленьем плоти. И о чудесах повествованья Были милы, как напоминанья Об утраченном, живом законе жизни. Лет семи с верхушки колокольни Оступился он. Но чьи-то крылья Взвились рядом, чьи-то руки Поддержали в воздухе и невредимым На землю поставили. Мать шептала про себя: «Что убо будет Отроча сие?» И, прозревая Дивные предназначенья, сына К жизненным делам не понуждала. Прохор же читал святые книги, В церкви служб не пропускал и в храме Чувствовал себя как в доме отчем. Вырос Прохор юношей. И стал Круглолицым, русым и румяным Статным русским молодцем. Славянство Плоть имеет детскую – нетронутую тленьем, Чистую от записи страстей И как воск готовую принять Пламя духа и сгореть лучистым, Ярким светочем пред темною иконой. Стало Прохора тянуть в пустыню, Прочь от суеты, в лесные скиты, К подвигам, к молчанью и к молитвам. Девятнадцать лет имел он от рожденья. Дух небесный врос в земное тело, Земный узел был затянут туго. Духу наступало время снова Расплести завязанное.

II

Богородица сама избрала место На Руси меж Сатисом и Сарой Для подвижничества Серафима. Погиб гор порос от века бором, Дремный лес пропах смолой и зверем, Жили по рекам бобры и выдры, Лось, медведи, рыси да куницы. Место то незнаемо от человека. Сотни лет безлюдья и пустыни, Сотни лет молитвы и молчанья. Разверзалось небо над лесами, Звезды и планеты колдовали И струились пламенные токи, И, пронизаны неизреченным светом, Цепенели воды и деревья. Раз пришел на гору юный инок. Много лет провел один в молитвах. И срубил из сосен церковь В честь Пречистой Девы Живоносных Вод. Основал обитель. Был над ней игумен. В старости замучен был в темнице Грешною императрицей Анной. Так возник в лесах дремучих Саров. Поздней осенью, замерзшими полями Прохор шел в обитель. Было ясно. Изморозь березовые рясна Убирала к утру хрусталями. В Саров он пришел в канун Введенья. Слышал в церкви всенощное бденье, Восторгаясь пенью и усердью Иноков в молитве. Прохор послушанье нес в столярне. Сладок подвиг плотничьей работы, Ибо плоть древесная – безгрешна И, не зная боли, радуется Взмаху топора и ласке струга, Как земля – сохе, как хворост – искре. Плоть сосны благоухает солнцем, Телом девичьим нежна береза, Вяз и дуб крепки и мускулисты, Липа – женственна, а клен – что отрок. Больше всех других дерев любил он Кипарис – душистый, с костью схожий. Резал крестики для богомольцев. Всё же время ни за отдыхом, ни за работой Умственной не прекращал молитвы. Стала жизнь его одною непрерывной, Ни на миг не прекращаемой молитвой: «Господи Исусе Сыне Божий, Господи, мя грешного помилуй!» Ею он звучал до самых недр Каждою частицей плоти, как звучит Колокол всей толщей гулкой меди. И, как благовест, – тяжелыми волнами В нем росло и ширилось сознанье Плоти мира – грешной и единой. Как ни туго вяжет плоть земная, Как ни крепко выведены своды И распоры тела, но какой темнице Удержать верховный омут света, Ураган молитв и вихри славословий? Тело Прохора не вынесло напора Духа. Прохор слег в постель. Три года Болен был. И саровские старцы От одра его не отходили. Иноки служили литургии И справляли всенощные бденья, Чтобы вымолить его у смерти. А когда больного причастили, У одра явилась Богоматерь, Протянула руку и сказала: «Сей есть рода нашего. Но рано Землю покидать ему». Коснулась Правого бедра. Раскрылась рана, Вытекла вода, и исцелился Прохор. Выздравев, был Прохор посылаем По Руси за сбором подаяний. Он ходил по городам, по селам, По глухим проселочным дорогам, По лесным тропам, по мшистым логам, Голым пашням, пажитям веселым. С нежной лаской лыковые лапти Попирали и благословляли Землю темную, страдальную, святую. Так минули годы послушанья. Возвратившись в монастырь, он вскоре Удостоен был монашеского сана. Старец же Пахомий, прозревая Прохора божественную тайну, Повелел, чтоб в иноческом чине Он именовался Серафимом, Что означает «пламенный».