Том 2. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Жар-птица

То, что люди называли по наивности любовью, То, чего они искали, мир не раз окрасив кровью, Эту чудную Жар-Птицу я в руках своих держу, Как поймал ее, я знаю, но другим не расскажу. Что другие, что мне люди! Пусть они идут по краю, Я за край взглянуть умею и свою бездонность знаю. То, что в пропастях и безднах, мне известно навсегда, Мне смеется там блаженство, где другим грозит беда. День мой ярче для земного, ночь моя не ночь людская, Мысль моя дрожит безбрежно, в запредельность убегая. И меня поймут лишь души, что похожи на меня, Люди с волей, люди с кровью, духи страсти и огня!

Узел

Я нити завязал могучего узла, – Добро и Красоту, Любовь и Силу Зла, Спасение и Грех, Изменчивость и Вечность В мою блестящую включил я быстротечность. Он мой, безумный миг слияния всего, Ничто не ускользнет от взора моего Когда же я сотру весь яркий цвет мгновенья, К себе я кликну Смерть, и с ней придет Забвенье.

Звездный хоровод

Я заглянул во столько глаз, Что позабыл я навсегда, Когда

любил я в первый раз,   И не любил – когда? Как тот Севильскии Дон Жуан, Я Вечный Жид, минутный муж. Я знаю сказки многих стран   И тайну многих душ. Мгновенья нежной красоты Соткал я в звездный хоровод. Но неисчерпанность мечты   Меня зовет – вперед. Что было раз, то было раз, Душе любить запрета нет. Хочу я блеска новых глаз,   Непознанных планет. Волненье сладостной тоски Меня уносит вновь и вновь. И я всегда гляжу в зрачки,   Чтоб в них читать – любовь.

Зыби зрачков

Когда на меня напряженно глядят   Безмолвные сотни зрачков, И каждый блестящий мерцающий взгляд   Хранит многозыблемость слов, – Когда я стою пред немою толпой   И смело пред ней говорю, – Мне чудится, будто во мгле голубой,   Во мгле голубой я горю Дрожит в углубленной лазури звезда,   Лучи устремив с вышины, Ответною чарой играет вода,   Неверная зыбь глубины. Как много дробящихся волн предо мной,   Как зыбки мерцания снов, И дух мой к волнам убегает волной,   В безмолвное море зрачков.

Песок

Ровный, плоский, одноцветный, Безглагольный, беспредметный, Солнцем выжженный песок Был когда-то в безднах Моря, И над ним, о силе споря, Шквал со шквалом биться мог. И чудовища морские, Меж стихий морских стихия, С зыбким праздником в крови, В неземной глубинной дали, Трепетали, сочетали Узы грузные любви. Но над царством тем зеленым, Миллион за миллионом, Минул ток текучих лет, И чудовища устали Трепетать в глубинной дали, И любви их больше нет. И другая даль, немая, В беспредельность убегая, Молча свой проводит срок. Спит не спит в безвестной чаре, В утомительной Сахаре, Нескончаемый песок.

Ворожба

В час полночный, в чаще леса, под ущербною Луной, Там, где лапчатые ели перемешаны с сосной, Я задумал, что случится в близком будущем со мной. Это было после жарких, после полных страсти дней, Счастье сжег я, но не знал я, не зажгу ль еще сильней, Это было – это было в Ночь Ивановых Огней. Я нашел в лесу поляну, где скликалось много сов, Там для смелых были слышны звуки странных голосов, Точно стоны убиенных, точно пленных к вольным зов. Очертив кругом заветный охранительный узор, Я развел на той поляне дымно-блещущий костер, И взирал я, обращал я на огни упорный взор. Красным ветром, желтым вихрем, предо мной возник огонь Чу! в лесу невнятный шепот, дальний топот, мчится конь Ведьма пламени, являйся, но меня в кругу не тронь! Кто ж там скачет? Кто там плачет? Гулкий шум в лесу сильней Кто там стонет? Кто хоронит память бывших мертвых дней? Ведьма пламени, явись мне в Ночь Ивановых Огней! И в костре возникла Ведьма, в ней и страх и красота, Длинны волосы седые, но огнем горят уста, Хоть седая – молодая, красной тканью обвита. Странно мне знаком злорадный жадный блеск зеленых глаз. Ты не в первый раз со мною, хоть и в первый так зажглась, Хоть впервые так тебя я вижу в этот мертвый час. Не с тобой ли я подумал, что любовь бессмертный Рай? Не тебе ли повторял я «О, гори и не сгорай»? Не с тобой ли сжег я Утро, сжег свой Полдень, сжег свой Май? Не с тобою ли узнал я, как сознанье пьют уста, Как душа в любви седеет, холодеет красота, Как душа, что так любила, та же все – и вот не та? О, знаком мне твой влюбленный блеск зеленых жадных глаз. Жизнь любовью и враждою навсегда сковала нас, Но скажи мне, что со мною будет в самый близкий час? Ведьма пламени качнулась, и сильней блеснул костер, Тени дружно заплясали, от костра идя в простор, И змеиной красотою заиграл отливный взор. И на пламя показала Ведьма огненная мне, Вдруг увидел я так ясно, – как бывает в вещем сне, – Что возникли чьи-то лики в каждой красной головне Каждый лик – мечта былая, то, что знал я, то, чем был, Каждый лик сестра, с которой в брак святой – душой – вступил, Перед тем как я с проклятой обниматься полюбил. Кровью каждая горела предо мною головня, Догорела и истлела, почернела для меня, Как безжизненное тело в пасти дымного огня. Ведьма ярче разгорелась, та же все – и вот не та, Что-то вместе мы убили, как рубин – ее уста, Как расплавленным рубином, красной тканью обвита. Красным ветром, алым вихрем, закрутилась над путем, Искры с свистом уронила ослепительным дождем, Обожгла и опьянила и исчезла… Что потом? На глухой лесной поляне я один среди стволов, Слышу вздохи, слышу ропот, звуки дальних голосов, Точно шепот убиенных, точно пленных тихий зов. Вот что было, что узнал я, что случилося со мной Там, где лапы темных елей перемешаны с сосной, В час полночный, в час зловещий, под ущербною Луной.

Дьявол моря

Есть рыба – Дьявол Моря,   Она мала на взгляд, Но в ней, с тобою споря,   Таится смертный яд. Она – морское чудо   Лови в морях, живой, И рыб бери оттуда,   Но бойся рыбы той. Когда она ужалит   Чуть зримым острием, Твой челн туда причалит,   Где все, в свой час, уснем. Живой и смертный телом,   С душой где бьют моря, Иди к своим пределам,   В тебе горит заря. В тебе так много дивных   Сокровищ, трав и рыб. Но там, в морях призывных,   Запретный есть изгиб. И в чем изгиб случайный,   То каждый знает сам, Но он смертельной тайной   Грозит всечасно нам. И нам нельзя коснуться   Немого острия, Иначе вдруг проснутся   Все пытки бытия. Смертельно опечален,   Навеки сам не свой, Зачахнешь ты, ужален   Душою, не змеей, – Зубцом жестоким чуда,   Что хочет быть на дне. Не все поймешь отсюда,   Что скрыто в глубине. Живи – с душой не споря,   Не все ты трогай в ней. Есть рыба Дьявол Моря   В морях души твоей!

Колдунья

She who must be obeyed.

R. Haggard [1]

– Колдунья, мне странно так видеть тебя.   Мне люди твердили, что ты Живешь – беспощадно живое губя,   Что старые страшны черты: Ты смотришь так нежно, ты манишь, любя,   И вся ты полна красоты. – «Кто так говорил, может, был он и прав:   Жила я не годы, – всегда. И много безумцев, свой ум потеряв,   Узнали все пытки, – о, да! Но я как цветок расцветаю меж трав,   И я навсегда – молода». – Колдунья, Колдунья, твой взор так глубок,   Я вижу столетья в зрачках. Но ты мне желанна. Твой зыбкий намек   В душе пробуждает не страх. Дай счастье с тобой хоть на малый мне срок,   А там – пусть терзаюсь в веках. – «Вот это откроет блаженство для нас,   Такие слова я люблю. И если ты будешь бессмертным в наш час,   Я счастие наше продлю. Но, если увижу, что взор твой погас,   Я тотчас тебя утоплю». Я слился с Колдуньей, всегда молодой,   С ней счастлив был счастьем богов. Часы ли, века ли прошли чередой?   Не знаю, я в бездне был снов. Но как рассказать мне о сладости той?   Не в силах. Нет власти. Нет слов. – Колдунья, Колдунья, ты ярко-светла,   Но видишь, я светел, как ты. Мне ведомы таинства Блага и Зла,   Не знаю лишь тайн Красоты. Скажи мне, как ткани свои ты сплела,   И как ты зажгла в них цветы? – Колдунья взглянула так страшно-светло.   «Гляди в этот полный стакан». И что-то, как будто, пред нами прошло,   Прозрачный и быстрый туман. Вино золотое картины зажгло,   Правдивый возник в нем обман. Как в зеркале мертвом, в стакане вина   Возник упоительный зал. Колдунья была в нем так четко видна,   На ткани весь мир оживал. Сидела она за станком у окна,   Узор за узором вставал. Не знаю, что было мне страшного в том,   Но только я вдруг побледнел. И страшно хотелось войти мне в тот дом,   Где зал этот пышный блестел. И быть как Колдунья, за странным станком,   И тот же изведать удел. Узор за узором живой Красоты   Менялся все снова и вновь. Слагались, горели, качались цветы,   Был страх в них, была в них любовь. И между мгновеньями в ткань с высоты   Пурпурная падала кровь. И вдруг я увидел в том светлом вине,   Что в зале ковры по стенам. Они изменялись, почудилось мне,   Подобно причудливым снам. И жизнь всем владела на левой стене,   Мир справа был дан мертвецам. Но что это, что там за сон бытия?   Войною захваченный стан. Я думал, и мысль задрожала моя,   Рой смертных был Гибели дан. Там были и звери, и люди, и я! –   И я опрокинул стакан. Что сделал потом я? Что думал тогда?   Что было, что стало со мной? Об этом не знать никому никогда   Во всей этой жизни земной. Колдунья, как прежде, всегда – молода,   И разум мой – вечно с весной. Колдунья, Колдунья, раскрыл твой обман   Мне страшную тайну твою. И красные ткани средь призрачных стран   Сплетая, узоры я вью. И весело полный шипящий стакан   За жизнь, за Колдунью я пью!

1

Та, что должна быть послушной. Р. Хаггард (англ.).

Очертания снов

Long lines of light…

Shelley [2]

Возвращение

Мне хочется снова дрожаний качели, В той липовой роще, в деревне родной, Где утром фиалки во мгле голубели, Где мысли робели так странно весной. Мне хочется снова быть кротким и нежным, Быть снова ребенком, хотя бы в другом, Но только б упиться бездонным, безбрежным, В раю белоснежном, в раю голубом. И, если любил я безумные ласки, Я к ним остываю, совсем, навсегда, Мне нравится вечер, и детские глазки, И тихие сказки, и снова звезда.

2

Длинные линии света. Шелли (англ.).

Ранним утром

Ранним утром я видал, Как белеют маргаритки. Я видал, меж тяжких скал,   Золотые слитки. В раннем детстве я любил Тихий зал и шум на воле, Полночь в безднах из светил,   И росинки в поле. В раннем детстве я проник В тишь планет и в здешний ропот, Я люблю – безумный крик,   И нежнейший шепот.