Том 2. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Проклятье человекам

Мы, человеки дней последних, как бледны в жизни мы своей! Как будто в Мире нет рубинов, и нет цветов, и нет лучей. Мы знаем золото лишь в деньгах, с остывшим бледным серебром, Не понимаем мысли молний, не знаем, что поет нам гром. Для нас блистательное Солнце не бог, несущий жизнь и меч, А просто желтый шар центральный, планет сферическая печь. Мы говорим, что мы научны, в наш бесподобный умный век, Я говорю – мы просто скучны, мы прочь ушли от светлых рек. Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий, И мы, живя одним убийством, бормочем лживо: «не убий». Я ненавижу человеков, в цилиндрах, в мерзких сюртуках, Исчадья вечно-душных комнат, что могут видеть лишь в очках. И видят – только пред собою, так прямо, ну, сажени две, И топчут хилыми ногами, как звери, все цветы в траве. Сказав – как звери, я унизил – зверей, конечно, не людей, Лишь меж зверей еще возможна – жизнь, яркость жизни, без теней. О, человеки дней последних, вы надоели мне вконец. Что между вас найти могу я, искатель кладов и сердец! Вы

даже прошлые эпохи наклейкой жалких слов своих Лишили грозного величья, всех сил живых, размаха их. Когда какой-нибудь ученый, сказать точнее – маньяк, Беседовать о прошлом хочет, начнет он бормотанье так: – То были дни Ихтиозавров, Плезиозавров… О, глупец! Какие клички ты придумал! Дай не ярлык мне, – образец! Дай мне почувствовать, что были пиры и хохот Вещества, Когда не знали страсти – тюрем, и кров живых – была жива. Ихтиозавры, Динозавры, и Птеродактили – суть бред, Не бред Стихий, а лепет мозга, который замкнут в кабинет. Но, если я скажу, что ящер влачился по земле как дом? Был глыбистой летучей мышью, летел в надземности китом? И мы при имени Дракона литературность ощутим: – Кто он? То Дьявол – иль Созвездье – Китайский символ – смутный дым? Но, если я скажу, что где-то многосаженный горный склон, Восколебался, закачался, и двинулся – и был Дракон? Лабораторная зачахлость! Ты смысл различья ощутил? Иль нужно изъяснить понятней, что ты хромец, лишенный сил? О, дни, когда был так несроден Литературе человек, Что, если закрепить хотел он, что слышал от морей и рек, Влагал он сложные понятья – в иероглифы, не в слова, И панорама Неба, Мира в тех записях была жива. То живопись была, слиянье зверей, людей, и птиц, в одно. – Зачем, Изида, возле Сфинкса, под Солнцем быть мне не дано!

Человечки

Человечек современный, низкорослый, слабосильный, Мелкий собственник, законник, лицемерный семьянин, Весь трусливый, весь двуличный, косодушный, щепетильный, Вся душа его, душонка – точно из морщин. Вечно должен и не должен, то нельзя, а это можно, Брак законный, спрос и купля, облик сонный, гроб сердец, Можешь карты, можешь мысли передернуть – осторожно, Явно грабить неразумно, но – стриги овец. Монотонный, односложный, как напевы людоеда: – Тот упорно две-три ноты тянет – тянет без конца, Зверь несчастный существует от обеда до обеда, Чтоб поесть, жену убьет он, умертвит отца. Этот ту же песню тянет, только он ведь просвещенный, Он оформит, он запишет, дверь запрет он на крючок. Бледноумный, сыщик вольных, немочь сердца, евнух сонный, – О, когда б ты, миллионный, вдруг исчезнуть мог!

Бедлам наших дней

Delirant, vociferantur, rident, plorant, ejulant, praelongam aggerunt linguam, obscena loquuntur…

Врач, об одержимых Лудунскими дьяволами

Безумствуют, кричат, смеются, Хохочут, бешено рыдают, Предлинным языком болтают, Слов не жалеют, речи льются, Многоглагольно, и нестройно, Бесстыдно, пошло, непристойно. Внимают тем, кто всех глупее, Кто долог в болтовне тягучей, Кто человеком быть не смея, Но тварью быть с зверьми умея, Раскрасит краскою линючей Какой-нибудь узор дешевый, Приткнет его на столб дубовый, И речью нудною, скрипучей, Под этот стяг сбирает стадо, Где каждый с каждым может спорить, Кто всех животней мутью взгляда, Кто лучше сможет свет позорить. О, сердце, есть костры и светы, Есть в блеск одетые планеты, Но есть и угли, мраки, дымы На фоне вечного Горенья. Поняв, щади свои мгновенья, Ты видишь: эти – одержимы, Беги от них, им нет спасенья, Им радостно, что Бес к ним жмется, Который Глупостью зовется, Он вечно ищет продолженья, Чтоб корм найти, в хлевах он бродит, И безошибочно находит Умалишенные виденья. О, сердце, Глупый Бес – как Лама, Что правит душами в Тибете: Один умрет – другой, для срама, Всегда в запасе есть на свете. Беги из душного Бедлама, И знай, что, если есть спасенье Для прокаженных, – есть прозренье, – И что слепцы Судьбой хранимы, – Глупцы навек неизлечимы.

Война

1

История людей – История войны, Разнузданность страстей В театре Сатаны. Страна теснит страну, И взгляд встречает взгляд. За краткую весну Несчетный ряд расплат. У бешенства мечты И бешеный язык, Личина доброты Спадает в быстрый миг. Что правдою зовут, Мучительная ложь. Смеются ль, – тут как тут За пазухою нож. И снова льется кровь Из темной глубины. И вот мы вновь, мы вновь – Актеры Сатаны.

2

Боже мой, о, Боже мой, за что мои страданья? Нежен я, и кроток я, а страшный мир жесток. Явственно я чувствую весь ужас трепетанья Тысяч рук оторванных, разбитых рук и ног. Рвущиеся в воздухе безумные гранаты, Бывший человеческим и ставший зверским взгляд, Звуков сумасшествия тяжелые раскаты, Гимн свинца и пороха, напевы пуль звенят. Сонмы пчел убийственных, что жалят в самом деле, И готовят Дьяволу не желтый, красный мед, Соты динамитные, летучие шрапнели, Помыслы лиддитные, свирепый пулемет. А далеко, в городе, где вор готовит сметы, Люди крепковыйные смеются, пьют, едят. Слышится: «Что нового?» Слегка шуршат газеты. «Вы сегодня в Опере?» – «В партере, пятый ряд». Широко замыслены безмерные мученья, Водопад обрушился, и Хаос властелин, Все мое потоплено, кипит, гудит теченье, – Я, цветы сбирающий, что ж сделаю один!

3

«Кто визжит, скулит, и плачет?»   Просвистел тесак. «Ты как мяч, и ум твой скачет,   Ты щенок, дурак!» «Кто мешает битве честной?»   Крикнуло ружье. «Мертвый книжник, трус известный,   Баба, – прочь ее!» «Кто поет про руки, ноги?»   Грянул барабан. «Раб проклятый, прочь с дороги,   Ты должно быть пьян!» Гневной дробью разразился   Грозный барабан. «Если штык о штык забился,   Штык затем и дан!» Пушки глухо зарычали,   Вспыхнул красный свет, Жерла жерлам отвечали,   Ясен был ответ. Точно чей-то зов с амвона   Прозвучал в мечте. И несчетные знамена   Бились в высоте. Сильный, бодрый, гордый, смелый,   Был и я солдат, Шел в безвестные пределы,   Напрягая взгляд. Шло нас много, пели звоны.   С Неба лили свет Миллионы, миллионы   Царственных планет.

Война, не вражда

1

Мне странно подумать, что трезвые люди   Способны затеять войну. Я весь – в созерцательном радостном чуде,   У ласковой мысли в плену. Мне странно подумать, что люди враждуют,   Я каждому рад уступить. Мечты мне смеются, любовно колдуют,   И ткут золотистую нить. Настолько исполнен я их ароматом,   Настолько чужда мне вражда, Что, если б в сражении был я солдатом,   Спокойно б стрелял я тогда. Стрелял бы я метко, из честности бранной,   Но верил бы в жизнь глубоко. Без гнева, без страха, без злобы обманной,   Убил бы и умер легко. И знал бы, убивши, легко умирая,   Что все же мы браться сейчас, Что это ошибка, ошибка чужая   На миг затуманила нас.

2

Да, я наверно жил не годы, а столетья, Затем что в смене лет встречая – и врагов, На них, как на друзей, не в силах не глядеть я, На вражеских руках я не хочу оков. Нет, нет, мне кажется порою, что с друзьями Мне легче жестким быть, безжалостным подчас: – Я знаю, что для нас за тягостными днями Настанет добрый день, с улыбкой нежных глаз. За миг небрежности мой друг врагом не станет, Сам зная слабости, меня простит легко. А темного врага вражда, как тьма, обманет, И упадет он вниз, в овраги, глубоко. Он не узнает сам, как слаб он в гневе сильном, О, величаются упавшие, всегда: – Бродячие огни над сумраком могильным Считает звездами проклятая Вражда. Я знаю, Ненависть имеет взор блестящий, И искры сыплются в свидании клинков. Но мысль в сто крат светлей в минутности летящей, Я помню много битв, и множество веков. Великий Архимед, с своими чертежами, Прекрасней, чем солдат, зарезавший его. Но жалче тот солдат, с безумными глазами, И с беспощадной тьмой влеченья своего. Мне жаль, что атом я, что я не мир – два мира! – Безумцам отдал бы я все свои тела, – Чтоб, утомясь игрой убийственного пира, Слепая их душа свой тайный свет зажгла. И, изумленные минутой заблужденья, Они бы вдруг в себе открыли новый лик, – И, души с душами, сплелись бы мы как звенья, И стали б звездами, блистая каждый миг!

Тройственность двух

Возрождение

Strange case of Dr. Jekill and Mr. Hyde.

Stevenson [10]

Возвращение к жизни, и первый сознательный взгляд. – «Мистер Хайд, или Джикиль?» два голоса мне говорят. Почему ж это «Или»? я их вопрошаю в ответ. Разве места обоим в душе зачарованной нет? Где есть день, там и ночь. Где есть мрак, там и свет есть всегда. Если двое есть в Мире, есть в Мире любовь и вражда. И любовь ли вражду победила, вражда ли царит, Победителю скучно, и новое солнце горит. Догорит, и погаснет, поборется с тьмою – и ночь. Тут уж что же мне делать, могу ли я Миру помочь. Ничего, Доктор Джикиль, ты мудрый, ты добрый ты врач, Потерпи, раз ты Доктор, что есть Мистер Хайд, и не плачь. Да и ты, Мистер Хайд, если в прятки играешь, играй, А уж раз проигрался, прощай – или вновь начинай. И довольно мне слов. Уходите. Я с вами молчу. – О, начало, о, жизнь, неизвестность, тебя я хочу!

10

Странная история Доктора Джекила и мистера Хайда. Стивенсон (англ.).

Мировое причастие

L'idee pure, l'infini…

Flaubert

«L'idé e pure, l'infini, j'y aspire, il m'attire»… О, искавший Флобер, ты предчувствовал нас. Мы и ночи и дни устремляемся в Мир, Мы в Бездонности ждем отвечающих глаз. В наших жилах течет ненасытная кровь, Мы безмерны в любви, безграничны вдвоем. Но, любя как никто, не обманемся вновь, И влюбленность души не телам отдаем. В океанах мечты восколеблена гладь, Мы воздушны в любви, как воздушен туман. Но Елены опять мы не будем искать, И войной не пойдем на безумных Троян. Нет, иное светло ослепило наш взор, Мы коснулись всего, растворились во Всем. Глубину с высотой сочетали в узор, С Мировым в мировом мы причастия ждем. Больше медлить нельзя возле старых могил, Что прошло, то прошло, что мертво, то мертво, Мы в стозвучном живем, в Литургии Светил, В откровеньи Стихий, в воскресеньи Всего.