Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
— Пойдемте, барышня! Пони замерзли на холоду.
— Сейчас, сейчас!
Милослав подошел к отцу, склонился и поцеловал ему руку.
— Папочка, — вкрадчиво сказал он прежним ребяческим голосом, каким умудрялся выпрашивать у отца все что угодно.
— Ну, ну, не подмазывайся. Говори напрямик, чего хочешь, а не то прибью!
— Я хочу, чтобы Аполка больше не уходила от нас. Старик удивленно уставился на сына.
— Чтобы не уходила? Почему же?
Милослав потупил взор, как красная девица. Ведь ему было всего двадцать три года и усы еще только начали пробиваться над верхней губой. В полной растерянности он перебирал в уме, что бы ответить, и наконец выдавил из себя любимую фразу упрямых мальчишек:
— Ну просто так.
— Это не ответ.
— Сказать?
— Конечно, скажи.
— Нет, в самом деле, сказать?
— Разумеется.
— Но ты обещай, папочка, что не рассердишься на меня.
— Хорошо, обещаю.
— Но об этом я еще ничего не говорил ей самой.
— Кому ей?
— Аполке.
— Что именно?
— Что я хочу жениться на ней.
Стоит ли рассказывать о том, как покраснела Аполка, услыхав ответ Милослава, и вылетела из комнаты, сшибая по пути все, что ей только попадалось под ноги: вазы, цветочные горшки. Пробежав по длинному коридору, она выскочила во двор, прижимая маленькую ручку к сердцу. А вдогонку ей несся хриплый, гневный голос старого Гашпара:
— А ну, где моя плетка? Подать мне плетку!
Разумеется, Милослав не стал дожидаться, пока отцу подадут плетку, и помчался вдогонку за Аполкой, которую в этот миг мадемуазель Шкультети подсаживала в экипаж. Камердинер уже расположился на козлах, и только арапчонок, на счастье Милослава, еще не вскарабкался на запятки.
Словом, юноша успел спросить взволнованным шепотом:
— Аполка, когда я могу видеть тебя? Мне нужно поговорить с тобой.
— К чему все это, Милослав? Зачем ты это сделал, нехороший мальчишка?
Аполка дрожала всем телом, хотя мадемуазель Шкультети уже накинула ей на плечи теплую соболью шубку.
— Когда, когда же? — с отчаянием в голосе торопил ее юноша.
Аполка наклонилась и шепнула ему по-венгерски, чтобы слуги, если и расслышат ее слова, не поняли, о чем речь:
— Вечером, в десять часов, дядюшка обычно уже ложится спать. Я открою окно, и, если ты придешь, мы сможем с тобой поговорить.
— Скажи, ты любишь меня? — страстно прошептал Милослав.
— Не знаю, — отвечала девушка чуть слышным, бесконечно печальным голосом.
Кучер щелкнул кнутом, и пара маленьких пони, весело цокая копытцами, зарысила через рыночную площадь к дому Петера Трновского.
Любопытные и зеваки, завидев блестящий экипаж с княжеской прислугой, говорили друг другу:
— Смотрите, смотрите, «принцесса» снова переезжает от одного сумасброда к другому.
С Главной площади они свернули на Пшеничную улицу, переехали через маленький каменный мостик, а оттуда уже было слышно, как скрипнули, открываясь, ворога усадьбы Трновского.
— Ну, вот мы и дома, — прошепелявила мадемуазель Шкультети.
Аполка оглянулась вокруг, отыскивая дядюшку Петера, но не нашла его, хотя прежде он каждый раз встречал ее во дворе, окруженный челядью. Английский камердинер помог девушке сойти с экипажа и, пропустив ее вперед, повел по комнатам. Мадемуазель Шкультети семенила позади них мелкими шажками и унылым голосом поясняла:
— Это ваши апартаменты, барышня.
— Я знаю, те же самые, что и в прошлом году.
— Да. Но нынче они еще красивее.
В самом деле, будуар был обставлен великолепно: маленькие стульчики в стиле рококо, небольшие резные столики, гардеробчики — словом, все было таким очаровательным и миниатюрным, словно в каком-то кукольном царстве.
— Вот в этих гардеробах туалеты барышни.
— Хорошо, хорошо, туалеты я еще успею посмотреть, дорогая мадемуазель Шкультети. Но где же дядюшка?
— Дядюшка? Не знаю, барышня…
— Разыщите его, милая Шкультети! Он, наверное, не знает, что мы уже приехали. Или, может быть, он не хочет меня видеть?
Старая дева ушла, шаркая туфлями по полу, а камердинер-англичанин, длинноволосый и строгий, аккуратно сложив пледы, принесенные из экипажа, молча остался стоять.
— Вы тоже можете идти!
— Ничего, я побуду здесь, маленькая гадючка! — рявкнул вдруг он и резким движением сорвал с себя парик и черные бакенбарды.
— Боже мой! — вскрикнула Аполка, побледнев. — Так это вы, дядюшка Петер?
— Представьте себе, мадемуазель! — И Трновский насмешливо поклонился. — Разумеется, это я, глупый дядюшка Петер. Что делать, если доброму сумасброду дядюшке Петеру пришла в голову блестящая мысль сыграть эту злую шутку и взглянуть на житье-бытье своего дражайшего младшего братца, да так, чтобы об этом никто не знал! Чувство братской любви повлекло меня к нему в дом. Ну, а кроме того, мне хотелось посмотреть гнездышко, где обитает моя дорогая племянница, это бедное невинное дитя. Посмотреть хотел, дослушать. Но, разумеется, не так много, не так много!
Аполка упала на стул.
— Встань, встань, девчонка! — закричал он уже не насмешливо, а гневно. — В этом доме для тебя больше нет места!
В эту минуту из клетки, стоявшей на полочке под самым потолком, попугай Дуду начал кричать хриплым голосом: «Здравствуй, Аполка, здравствуй, Аполка!»
Тихо, размеренно тикали часы.
— Для того я из милости кормил тебя здесь, чтобы ты стала женой этого прощелыги, сына моего заклятого врага? Видел я, как ты плакала, слышал, как ты звала его к себе под окно. Позор, мерзость! Мне только не хотелось там, на улице, поднимать скандал. Но здесь я не потерплю тебя больше ни одной минуты. Катись на все четыре стороны! Сейчас же вон из моего дома!
Несчастная Аполка горько заплакала, сложила свои маленькие ручки, подняла на дядюшку полный мольбы взгляд, но выговорить не могла ни слова. Впрочем, все просьбы были бы бесполезны, неумолимый старик указывал рукой на дверь.
Бедняжке только и оставалось, что встать да уйти. И она ушла, не вымолвив ни слова, не взяв с собой ничего, даже своего клетчатого платка. Нищий и тот несет с собой хоть какой-нибудь крохотный узелочек, а у нее не было ничего. Страх перед неизвестным охватил ее. Ноги подкашивались, она едва могла идти. Пока Аполка шла по двору, она, казалось, все еще надеялась, что старик позовет ее обратно, скажет: «Ну, ладно, Аполка, вернись, хватит дурачиться». Ведь в конце концов есть же и у него сердце! Она долго возилась у калитки, открывая дрожащими руками щеколду, прислушиваясь, не позовут ли ее назад. Но во дворе не было слышно ни звука, только попугай все еще кричал: «Здравствуй, Аполка, здравствуй, Аполка!»