Том 3. Рассказы и очерки
Шрифт:
— Ну, вот-вот, — сказал Илья Андреевич поощрительно. — И это что-то — есть талант… Пожалуй, даже драматический, хотя не театральный…
— Непонятно…
— Женская драма, настоящая, коренная, сердечная. И женская игра, захватывающая невольно зрителя. Кто это сказал: женщина стара только тогда, когда сама это захочет признать… Ну, а если она женщина настоящая, или скажу по-иному, — если у нее женственность есть преимущественный талант, — так когда же она захочет это признать? Ну, и идет борьба… как это хохлы говорят: пiп свое, черт свое. Так и тут: годы свое, женщина свое: не хочу!
— Мало ли что: не хочу, — равнодушно сказал поэт. — Приходится… Много на свете крашеных дур.
— Много-с, это верно. Бездарностей вообще больше, чем талантов. Ну, а талант вот вам: самая эта Любецкая. Вы изволили сказать: сорокапятилетняя баба. Скажу вам, так и быть,
— Ну, уж…
— Да-с, вот вам и ну уж… Иду как-то рано утром по улице: гляжу, идет с базару, платочком повязана, а театральная горничная за ней с корзиночкой. «Куда это, Калерочка?» — говорю. «На базар, представьте. Теточка (есть такая теточка у нее, — все с нею ездит. Удобная: когда надо, она есть, когда не нужно, нет ее. Что нужно, видит, чего не надо, — слепа…) захворала, говорит. Мне нужно самой идти покупать… это… это… (и пальчиками так мило делает в воздухе). Ну, что в суп кладут».
— Говядину, Калерочка?
— Ну вот… Такое противное слове…
— Шарж, — сказал поэт с гримасой.
— Пожалуй, но шарж-то какой… талантливый. И знаешь, что шарж. Шарж тоже имеет свое место в искусстве, и если художественно, — то и за шарж поцеловать хочется.
— Я понял бы еще, если бы вы говорили ну хоть о мадам Рекамье. Это действительно… талант неувядающей молодости…
— Ну, что Рекамье. Явление другого порядка-с. Это непосредственность, натура, так сказать… А я говорю об искусстве.
— То есть?
— Да… Искусство никогда не бывает непосредственно… Вы думаете, Рашель в самом деле сливалась целиком с изображаемой героиней?.. Да если бы она на подмостках хоть на минуту стала Федрой, — ее бы вывели из театра за бесчинство… Величайший актер всегда раздвоен: он чувствует, конечно, то, что изображает, и чувствует также — свою публику… Это уж поверьте:…Как только эта ниточка, связывающая актера с публикой, разорвана, — кончено! Роль испорчена…
— Ну, допустим… — сказал поэт, — но вы, кажется, уклонились.
— Нимало. Вот я и говорю: то Рекамье, а то Калерочка. Рекамье — непосредственное явление природы. Калерочка — талантливая женственность. Создала себе образ Калерочки-институтки и играет его чудесно: заражает верой в него. Заражает себя, меня — человека, гм… довольно преклонного возраста. Заражает публику… И не одних ведь мужчин. Дамы тоже чувствуют этот драматизм женственности в борьбе с роком и тоже валом валят смотреть Калерочку. Взгляните тогда на театр, на эти молодые лица в ложах. Какое участие, какое сочувственное оживление. Вы думаете, это они следят за тем, как героиня драмы справляется с ответственными монологами?.. Нет-с. Их интересует, как Любецкая играет молодую, как женщина побеждает годы… Есть в этом что-то захватывающее для всех… Удалось ей, — вся женская половина торжествует… своим этим сочувственно женским торжеством… Вот, дескать, мы какие бываем в сорок пять лет.
— А мужчины?
— А мужчинам, думаете, тоже не приятно видеть еще и еще это мелькание вечно женственного? Как бы там ни было, — все захвачены. Мы вот, «товарищи». Видим ее за кулисами… интриги у нас и все такое, а спросите меня, старого дурака… Ведь влюблен… Вижу ведь: и морщинки кремом заштукатурены, и глаза подведены… А поглядит из этой рамки трогательный взгляд, лучистый и как будто напуганный… так и хочется приласкать и утешить… Калерочка, милая, институточка ты, не баба сорокапятилетняя, как вот этот господин изволит говорить… Эх, вы, а еще поэт… Чего вам, если мы, травленые звери, поголовно ею, как говорится, затронуты…
— Ну, а она? — с интересом спросил Грегуар.
— Г-м, как вам сказать… Ну, влюбляется, конечно, но с удивительным тактом. И прежде всего — никогда в молокососов. Чувствует, что это старит, а она ничему, даже любви не отдаст в жертву своего культа, то есть образа этой неувядающей красоты, который носит в душе… Было один раз: начала увлекаться юным одним балбесом…
— Все-таки было? — сказал Грегуар и подсел к рассказчику.
— Ну да. И парень-то остолоп совсем, и рожа идиотская, удивительно пошлая. Сердце у меня за Калерочку изболело… Кончено, думаю, сразу он ее старой бабой сделает… Пробовал даже с нею по душе говорить, как друг: «Калерочка, говорю, милая…
— Черт знает что, — расхохотался Грегуар. — То вульгарный остолоп, то замечательный талант…
— А вы думаете, не бывает? Эх вы, наивность!.. Этак же вот знакомая одна юная актрисочка, за которой приударил было один известный писатель. Действительно известный, даже портреты в иллюстрациях печатались… Ну, наша бедная Анюточка сразу размякла… Глаз с него не сводит, когда он за кулисами появится, в публике только его глазами ищет. Потом пошли прогулки при луне… На реке, в гондоле… Это у нас так старая рассохшаяся лодка называлась… Только вдруг замечаю: в глазах у Анюточки недоумение какое-то… Точно вопрос какой разрешает. А один раз вбегает ко мне, лицо не то смешливое, не то испуганное. Вбежала и сразу хохотать… — Анюточка, что с тобой? Истерика, что ли? Может, обидел тебя «знаменитый» твой?.. Так ты мне скажи. Я ему, такому-сякому, пожалуй, и бока намну. — Она руками замахала: «Не то, не то!» Успокоилась, наконец, посмотрела на меня и говорит почти с ужасом: «Илья Андреевич, ведь он… совсем дурак!» — Кто? — говорю. «Да он, знаменитость наша». — Ну, что ты, говорю, Анюточка, побойся бога… Ты это в каком-нибудь особом, своем смысле, что ли?.. Глупо тебе свои чувства изъяснил? В науке любви против гимназиста нынешнего не выстоит? Так ведь это и с очень умными мужчинами бывает. Это от отсутствия практики. — «Да нет, говорит, просто дурак набитый, в обыкновенном смысле… Какие бывают обыкновенные дураки». — Что ты, что ты это?.. Тебе ли, Анюточка, судить? Напрасно, что ли, портреты в иллюстрациях печатают, опомнись! — «Илья Андреевич, говорит, разве я не понимаю?.. Я ведь и сама испугалась было. Сама себе вот это все говорила. Но что же делать: ей-богу, дурак…» И пошла рассказывать… И вижу я, действительно дурак. А ведь герои у него порой говорили очень неглупые вещи…
— Как же это может быть?
— Талант… Воображение-то выше его ума. Так живо умного человека себе представит, что тот даже и умные вещи говорит, которых сам-то он, автор, своим умом и не придумал бы никогда… Так вот оно что. Можно ли после этого удивляться, что наш-то идиотик умных и интересных людей на сцене представлял? И так играл, представьте, что рецензенты называли его «умным актером». Завоевал всех, да и только. В том числе и бедную Калерочку. Любил ли он ее действительно, потянуло ли его, как зеленого гимназиста тянет иной раз к даме бальзаковского возраста, только наш гений стал оказывать милостивое внимание примадонне. Нахал… Избалованный общими этими овациями, он и тут держал себя Тамерланом. Ах, очень мне горько бывало минутами… Ломается он, а она любуется. Он глупости говорит, а она каждое слово ловит, как на икону смотрит… Преклонение, благоговение, восторг… Он ломается несносно, а она за каждым его жестом устремляется… Не знаю, чем бы и кончилось, да Граматин, спасибо, выручил. Вы Граматина не видывали? Резонеров играл. Умно, но не талантливо. Человек очень образованный, тактичный, джентльмен на сцене и в жизни, роли обдумывал со всех сторон, всем давал полезные советы, но в игре его не было того непосредственного огонька, той отгадки, которая была у дурачка Смирнова… И странно, заметьте: природа не обделила и его талантливостью, только этот дар поднесла ему в другой форме: положительное дарование ко всем видам спорта. Велосипед, трапеция… верхом ездил, как кавалерист, на рапирах не имел соперников даже в среде немецких буршей… И был он, надо сказать, давно и сильно предан Калерочке. Много страдал, но нес свой крест с достоинством. Всего тяжелее досталось бедняге это увлечение Калерочки юным пошляком Смирновым… Тут уже не мог сдержаться, стал заметно ревновать, осунулся, потерял сон. Смирнова ненавидел от всей души… Однажды в свободный вечер собрались мы у Калерочки чай пить. Говорили о том, о другом, и не помню уж по какому случаю, вот так же, как у нас теперь, — зашла речь о таланте. Принялись судачить о своей братии, преимущественно отсутствующих, хотя и присутствующим тоже не давали спуску. Смирнов говорил мало, но глупо, и, что было всего глупее, — держался совершенным властителем. Ему, видите ли, было неприятно, что в этот вечер у Калерочки он не один. Может быть, он как раз возлагал на него надежды, — только он явно выказывал всем нам оскорбительное пренебрежение, не скрывал дурного расположения духа, много пил и начинал пьянеть. Между прочим, когда заговорили о талантах, он вдруг как-то вульгарно грубо вмешался в разговор…