Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы
Шрифт:
– И все-таки стреляли мне в спину?
– И все-таки… да, стрелял, товарищ генерал-майор. Согласно приказа.
– А вы знаете, что вы, между прочим, чуть писателя не убили? Вы читали такого-то?
– Никак нет. Не читал, – ответил боец, переступив с ноги на ногу и покосившись в сторону писателя.
– Ваша фамилия? – сказал генерал.
– Первого взвода четвертой роты четвертого батальона сто двадцать седьмого гвардейского Краснознаменного Ворошиловградского стрелкового полка ефрейтор Метёлкин.
– Можете быть свободны, – сказал генерал и, отворив дверцу кабины, пригласил писателя садиться.
– Ведь
И генерал протянул писателю фуражку, чтобы тот пощупал. Писатель нащупал дырку, поежился, глухо кашлянул и сказал, что в конце концов фуражку можно и купить и починить, а вот с головой это сделать было бы, пожалуй, несколько труднее. Генерал ничего не ответил, надел фуражку и всю остальную дорогу молчал.
Когда они добрались, наконец, до штаба, он, не задерживаясь, поднялся во второй этаж и приказал адъютанту разбудить дежурного писаря. Через минуту явилась заспанная рыженькая девушка в светлой застиранной гимнастерке.
– Будьте любезны отпечатать приказ, – сказал ей генерал.
Девушка села за пишущую машинку, подышала на руки и приготовилась печатать.
– Приказ по дивизии.
Пальцы девушки забегали по клавишам.
– Ефрейтору сто двадцать седьмого гвардейского Краснознаменного Ворошиловградского стрелкового полка Метелкину… оставьте место для имени-отчества… объявляю благодарность за добрую службу и верное понятие о воинском долге. Двадцать девятого сентября сего года, находясь в сторожевом охранении своей части, ефрейтор Метёлкин… имя-отчество…
Машинка неторопливо стрекотала. Генерал ходил по комнате, поглаживая свою седеющую голову, и продолжал не спеша диктовать слова приказа. А московский писатель, стоя в углу, раскуривал трубку и с удивлением поглядывал то на генерала, то на его фуражку, брошенную на подоконник.
«Ну, нет, – думал он, – где уж тут, в самом деле, невоенному человеку понять, что значит настоящая воинская дисциплина!»
Гвардии рядовой*
Каждый вечер, когда часы на Кремлевской башне вызванивают первую четверть десятого часа, когда на всех других часах – маленьких и больших, ручных и карманных, домашних, уличных и железнодорожных – черная стрелка показывает 21 час 15 минут, по всей нашей армии, во всех ее частях и подразделениях подается команда:
– Выходи строиться на вечернюю поверку!
Если на дворе лето, в Москве уже темно в этот час, на севере – белая ночь, на юге – ночь черная и небо от края до края усыпано яркими звездами. Но и под светлым и под темным небом, и на севере и на юге, на западе и на востоке одинаково звонко, четко и торжественно звучат слова старинного воинского церемониала. И где бы ни застала бойца эта вечерняя команда – в казарме ли, на привале в лесу или в лагере на учебном сборе, через минуту он уже стоит в строю, подтянутый, подобранный, на своем обычном месте: тот, что повыше, – на правом фланге, тот, что пониже, – на левом. Появляются офицеры, старшина подает команду «смирно», и строй застывает, вытянутый в линеечку. «Приступите к поверке», – негромко говорит старший офицер; и, ответив: «Есть приступить к поверке», старшина роты делает шаг вперед,
– Абдулаев!
– Я-а-а!
– Аверин!
– Я!
– Василевский!
– Я-а-а!
Множество голосов – громких и приглушенных, грубых и нежных, мужественных и по-мальчишески звонких – откликаются в эту минуту по всей нашей огромной стране, от Кавказских гор до Баренцева моря: на исходе дня русская армия подсчитывает и пересчитывает грозные свои ряды.
…Вот и в той роте, где служил Саша Матросов, тоже происходит эта вечерняя поверка.
Оправляя на ходу выцветшую полевую гимнастерку, вышел из палатки командир роты старший лейтенант Хрусталев. Рота уже построена. Две шеренги ровной покатой лесенкой вытянулись на опушке леса.
– Смир-рно! – командует старшина, хотя люди и без того стоят не шелохнувшись.
В руках у старшины толстая прошнурованная книга.
– Приступите к поверке, – говорит офицер.
– Есть приступить к поверке.
Старшина раскрывает книгу. Раскрывает медленно и торжественно. И так же торжественно и неторопливо выкликает первую по списку фамилию:
– Герой Советского Союза гвардии красноармеец Матросов!
Но где же Матросов? Нет его ни на правом, ни на левом фланге. Все знают, что его нет, никто не думает, что он откликнется, отзовется, и все-таки старшина вызывает его и ждет ответа.
– Герой Советского Союза гвардии красноармеец Матросов Александр Матвеевич погиб смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками, – отвечает правофланговый Бардабаев.
Изо дня в день, из вечера в вечер откликается он за Матросова, и все-таки каждый раз не может этот высокий, статный и широкоплечий парень превозмочь волнение в голосе своем.
Тишина. Люди молчат. Губы у всех плотно сжаты. И не только у Бардабаева, у многих других влажно поблескивают глаза под сурово насупленными бровями.
Старшина перевернул страницу.
– Андронников!
– Я-а!
– Глузик!
– Я!..
– Демешко!..
– Я!
– Иллиевский!..
– Я!
– Копылов!
– Я!
– Князев!..
Перекличка окончена. Старшина закрыл книгу, одернул привычным движением гимнастерку, повернулся на каблуке – и четким, печатающим строевым шагом почти подбегает к командиру роты.
– Товарищ гвардии старший лейтенант! – говорит он, прикладывая руку к пилотке и тотчас опуская ее. – Во вверенной вам роте вечерняя поверка произведена. По списку числится в роте сто два человека. Шесть человек в санчасти, восемь в нарядах, незаконно отсутствующих нет, в строю восемьдесят семь человек. Герой Советского Союза гвардии красноармеец Матросов погиб смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими оккупантами.
И опять тишина. Слышно, как пролетает птица. Или как дождь барабанит по оконному карнизу. Или – зимний ветер шумит в вершинах деревьев.
Офицер подносит руку к козырьку фуражки.
– Вольно! Распустить роту, – говорит он.
Старшина делает шаг назад, поворачивается лицом к строю и звонко повторяет команду:
– Вольно! Разойдись!
Люди расходятся. У каждого свое дело, свои заботы в этот поздний, послеповерочный час. Нужно успеть перед сном почистить винтовку или автомат, написать письмо, пришить пуговицу к шинели, покурить…