Том 3. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Завороженные

Тонга-Табу, Юг священный, край завороженный, Я люблю тебя за то, что ты лучисто-сонный. Я люблю тебя за то, что все Тонганки рады Пить душой напиток счастья, смехи и услады. Я люблю тебя за то, все Тонганцы дети, Всех блаженней, простодушней, всех светлей на свете. Я люблю тебя за то, что вот тебя люблю я, Потому что Тонга-Табу – счастье поцелуя.

Рассвет

Рассветный свет по пламеням идет, По облачным он разбросал ея кручам, Пылает факел дня, вон тот и тот, Багряный день велит зажечься тучам. Повелевает пеньем звонких птиц, Велит ручью смеяться

в звонкой пляске, Касается загрезивших ресниц, И манит их раскрыться к новой сказке.

Пальма

Пальма кокоа, прямая колонна, В небе лазурном застыла взнесенно. Листья, забывшие трепет усилья, Словно гигантского коршуна крылья. Очерк изваянный, пальма кокоа, Лик твой есть остров, чье имя Самоа.

Самоа

Многозвездная ночь на Самоа, Смуглоликие люди проходят, И одни восклицают: – «Талёфа!» И другие примолвят: – «Тофаl» Это значит: – «Люблю тебя! Здравствуй!» Также значит: – «Прощай! Ты желанный!» Смуглоликие люди исчезли, Их тела потонули в ночи. Заливаются в ветках цикады, Южный Крест на высотах сияет, У коралловых рифов повторность Многопевной гремучей волны. Я далеко-далеко-далеко, Разве мысль приведет меня к дому, И не знаю, далеко ли дом мой, Или здесь он на Млечном Пути.

Самоанке

Ты красива, Самоанка,   Ты смугла. Но Севильская Испанка   Тоже капля, что пришла Из кипящего котла. Все вы, все островитяне –   Красота. Все же я во вражьем стане.   Там в России, там в тумане – Сердце, воля, широта.

Самоанец

Вот высокий Самоанец, Факел левой взяв рукою, Правой сжал копье. И по взморью так проходит, И в воде наметив рыбу, Он ее гвоздит. Он проходит в мелководьи, А немного там подальше, Где волна грозней, Неумолчные буруны, И акула, волком Моря, Сторожит, следит. Но не смеет эта ведьма, Эта дьявольская кошка, И живой топор, Подойти к красавцу Моря, Что направо и налево Факел свой стремит.

Памятник

Базальтовые горы   В мерцанье черноты, Зеленые узоры   И красные цветы. Поля застывшей лавы,   Колонны прошлых лет, Замкнувшийся в октавы   Перекипевший бред. Здесь кратеры шутили   Над синею волной, Здесь памятник их силе,   Когда-то столь шальной, Потухшие вулканы,   И в них озера спят, По ним ползут лианы,   И пляшет водопад.

В гостях

Я сижу скрестивши ноги, я в гостях. Мысль окончила на время свой размах. Самоанский дом прохладный, весь сквозной. Самоанский мой хозяин предо мной. Он сидит, скрестивши ноги, на полу. Так зазывчиво ленивит в сердце мглу. На цыновках мы недвижные сидим. Миг спокойствия обычаем храним. Свет безтрепетный, идет за часом час. Греза шепчет зачарованный рассказ. Убедительный рассказ в дремотной игле, Что воистину есть счастье на земле.

Лелеи

Я зашел к Самоанцу испить. Я не знал, что в единой минуте Кто-то скрутит цветистую нить, Чтобы сердце свирелилось в путе, Научившись внезапно любить. Я вступил словно в сказочный край. Уронив свои косы, как змеи, Самоанка шепнула: «Сияй. Ты застигнут: Самоа – лелею». Это значит: «Самоа есть рай».

Пляска

Говорят, что пляска есть молитва, Говорят, что просто есть круженье, Может быть, ловитва или битва, Разных чувств – движеньем – отраженье. Говорят… Сказал когда-то кто-то, – Пляшешь, так окончена забота. Говорят…     Но говорят.   Что дурман есть тонкий яд.   И коль пляшут мне Испанки,     Счастлив я,   И коль пляшут богоданки.   Девы, жены – Самоанки,     Тут – змея.   Вся хотение. Вперед.   Вся томленье. Воздух бьет.   Убегает. Улетает,   Отдается. Упадает.   Вся движением поет   Птицы раненой полет.   Ближе, ближе. Вот смеется.   Ниже, ниже. Отдается.   Убеганьям кончен счет.     Я – змея.   Чет и нечет. Нечет, чет.     Я – твоя.

Тень

Скользят вампиры, роняя тень, Их тень чернее, чем тени пальм. Бронею воли свой дух одень, Закляты чары под тенью пальм. Когда приплыл ты через моря, Тебя охватит морская тишь, Лелея душу, и говоря, Что жизнь прекрасна, когда ты спишь. И раз приплыл ты через моря, На этот остров морских лагун, Ты будешь таять, свечой горя, Внимая пенью далеких струп. Воспоминанье поет хорал, Сомкнулись тени высоких пальм. Ты привиденье, ты задремал, Ты тень на тени взнесенных пальм.

Мережа

Сонный дрозд, моим разбужен шагом, Просвирелил птичий зов-вопрос. Я мечтой склонился к старым сагам. Дух ушел на сказочный откос. Тихий гул промчался по оврагам, Вихрь пришел, и весть душе принес.

Лунный ковер

Она спросила прихотливо: «Зачем ты любишь так луну?» Я отвечал: «Она красива. И так бывало в старину, Что все влюбленные – влюблялись И в ту, чьим сердцем расцвечались, И вместе с ней еще в луну». Она сказала: «Я ревную». Я отвечал ей: «Что ж, ревнуй. Я ж занавеску расписную Тебе сотку, – и поцелуй Любовь нам расцветит двойную». Еще какой-то мне укор Она измыслить захотела. Но я сказал: «Пустое дело». И, прекративши с нею спор, Ей лунный стал я ткать ковер.

Когда-то

Ветви зеленые брошены в воду, К мирному ты прибываешь народу.   – Отдых дай кораблю. – Хочешь объятий, ты хочешь лобзаний? Женщины – вот. Притаились в тумане.   – Шепчут тебе: «Люблю». – Чаща зеленая. Смуглые жены. С белым и белым. Забыты препоны.   – Все ж возвращаться час. – В час возвращения ссора минутки. Выстрелы. Камни. Уж тут не до шутки.   – Всех истребим мы вас! – Пули спугнуть не смогли смуглоликих. Радость сражения в сердце у диких.   – Пляшут в руках пращи. – Скрылись безумцы, что ждали добычи. Вслед кораблю словно клекот был птичий:   – Остров иной ищи! –