Том 3. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

На ярмарке

По проволоке зыбкой Идет мой белый брат, Смычок владеет скрипкой, Быть на земле я рад. Так жутко, что прекрасный Проходит в высоте. Владея скрипкой страстной, Веду сколь зелья те. Мелькает блеск алмазный Подвижного кольца. Владея сказкой связной, Играю без конца. И если на земле я, А брат мой в вышине, Так это скрипка, млея, Двоим поет во сне. И если на земле я, А брат мой вышний дух, Так это сердце, рдея, Ему диктует вслух. Скрестив кривые ноги, Струю напевный звон. В воздушные чертоги Уводит взоры он. Я выгнулся волною, Спиною горбуна. О, брат, иди за мною О, брат, нежна струна! То вправо тень, то влево, То слева вправо свет. Поверь в слова напева, Желанней счастья нет. Одно нам было детство, Различность снов потом. Раздельное наследство В единый сон сведем. То влево свет, то вправо, То справа влево тень. Нас ждет вовеки слава, Собой меня одень. Вот

самый звук блестящий. Мой брат, любимый брат! Пляшите, ноги, чаще, Быть на земле я рад. Он завершил взнесенье, Исчерпал пляску сил. И взлет внеся в паденье, Убился и убил.

Кольцо

Она, умирая, закрыла лицо,   И стала, как вьюга, бела, И с левой руки золотое кольцо   С живым изумрудом сняла, И с белой руки роковое кольцо   Она мне, вздохнув, отдала. «Возьми, – мне сказала. – И если когда   Другую возьмешь ты жену, Смотри, чтоб была хороша, молода,   Чтоб в дом с ней впустил ты весну, Оттуда я счастье увижу тогда,   Проснусь, улыбнусь и засну. И будешь ты счастлив. Но помни одно:   Чтоб впору кольцо было ей. Так нужно, так должно и так суждено.   Ищи от морей до морей. Хоть в море спустись ты на самое дно.   Прощай… Ухожу… Не жалей…» Она умерла, холодна и бледна,   Как будто закутана в снег, Как будто волна, что бежала, ясна,   О жесткий разбилася брег, И вот вся застыла, зиме предана,   Средь льдяных серебряных нег. Бывает, что вдовый останется вдов,   Бывает – зачахнет вдовец Иль просто пребудет один и суров,   Да придет – в час должный – конец, Но я был рожден для любви и цветов,   Я весь – в расцветанье сердец. И вот, хоть мечтой я любил и ласкал   – Увядшее в Прошлом лицо, Я все же по миру ходил и искал,   Кому бы отдать мне кольцо, Входил я в лачуги и в царственный зал,   Узнал не одно я крыльцо. И видел я много чарующих рук   С лилейностью тонких перстов, И лютня любви свой серебряный звук   Роняла мне в звоны часов, Но верной стрелой не отметил мне лук,   Где свадебный новый покров. Цветочные стрелы вонзались в сердца,   И губы как розы цвели, Но пальца не мог я найти для кольца,   Хоть многие сердце прожгли, И я уходил от любви без конца,   И близкое было вдали. И близкое болью горело вдали.   И где же бряцанье кадил? Уж сроки мне в сердце золу принесли,   Уж много я знаю могил. Иль бросить кольцо мне? Да будет в пыли.   И вот я кольцо уронил. И только упал золотой изумруд,   Ушло все томление прочь, И вижу, желанная близко, вот тут,   Нас в звезды окутала ночь, И я не узнал меж медвяных минут,   Что это родимая дочь. Когда же, с зарею, жар-птица, светла,   Снесла золотое яйцо, Земля в изумруды одета была,   Но глянуло мертвым лицо Той новой, которая ночью нашла,   Что впору пришлось ей кольцо.

Шишимора

1

Шел я в лес. Ты послушай: Шел я – в лес. В лесе – Леший. Был я пеший. Закрутился старый Бес. Там и тут, Прямо шут. Весь зеленый и седой, С распушною бородой. Покривлялся, покачался, засмеялся, и исчез. Бестак Бес, Знаю – лес, Куст и куст, сосна с сосною. «Ну», – подумал я, – «со мною Не пошутишь, шалый плут». Чуть сказал, он тут как тут. Ширит шею, пучит очи, То длинней он, то короче, То прокатится как шар. В лесе мглистом, С шипом, с свистом, Вдруг шарахнется по веткам, под листами как пожар. Смотрит в чаще, шарит, шарит, В шапку метит, к шапке шасть, Шапке надобно пропасть. Где-то печка, что-то жарит, Уж поест он, верно, всласть. Словно шершень, весь шершавый, Скалит зубы, Бес лукавый. Ты, шайтан, Верно, пьян? Он хохочет, он щекочет, Он со мной кружиться хочет, Брызнул вспышкою огня, Щип за щиколку меня. Он, юродствуя, пророчит. Взял старушечий салоп, Человека бабьим – в лоб. Убегаю, – настигает. Поспешаю, – яма, стоп. Я стою в грязи по пояс. Это – я? Предо мною, в яме роясь, Супоросая свинья. В стороне – шалаш убогий, Сверху – Месяц круторогий. Сучья старые шуршат, Мыши в щели шебаршат. Старый Шут с зеленой рожей, Весь ни на что не похожий, Убежал. И в лесу затрепетавшем Он, конем, узду порвавшим, За опушкой там заржал.

2

Тихонько, как змея, Из ямы вышел я. И в лес опять спешу, Едва-едва дышу. А там в стволах Скребется страх. А там в стеблях Встает: «Ах! Ах!» А там в кустах: «Шу! Шу!» «Пожалуйте! Прошу!» Шишимора раскосая Смеется, развалясь. Пришла сюда, мол, с плёса я. Любиться? В добрый час! «Шишимора истомная И с рыбьим я хвостом. Мой полог – ночка темная, Где лягу, там и дом. Шишимора – охочая, Раскинуть ноги – сласть. Являюсь в темной ночи я, Чтоб в ночи и пропасть». Шишимора – раскосая: Прими-ка, мол, жену. «Полюбимся, а с плёса я В последний раз плесну». Шишимору – с развалочкой Уважил сам шуяк, Зовет любезной галочкой, Вертит ей так и сяк. Шишимора шушукает: «А где моя душа?» Шуяк ее баюкает, Шуяк, шульгач, левша.

3

Я – бежать, – нет силушки,   И некуда идти. Все кругом могилушки,   Стебель на пути. Желтый шильник, стрелица,   Совиная стрела. Вкруг нея – метелица,   Ведьмовская мгла. «Совки, совки, совушки,   Кого теперь клевать? Дьявольския вдовушки   Лягут на кровать. Расцветает стрелица.   Мой милый, поспешай. Целый мир – безделица,   Лишь со мною – рай. Совки, совки, совушки,   Сюда, сюда, сюда! Кровь жарка у вдовушки,   Слезы же – вода!»

4

Я бежал, простоволосый, А в лесу был гик за мной: – То с шишимарой раскосой Хохотал шуяк шальной. Шерсть какая-то летела, Шелушилася кора. Где шагнешь, повсюду – тело, Где ни стань, в земле – дыра. Ветер веял, щупал щеки, Паутинил волоса, В уши мне шептал намеки, В далях зыбилась роса. Я бежал до смутных склонов, До высокого холма. Добегу, – но в гуле звонов Ночь препятствует сама. Вот уж, вот уж склоны встали, Вот уж, вот окончен лес, – Снова холм – в далекой дали, Цепкий лес – как строй завес. Упадаю. Слышны вскрики, Клекот хищницы: «Шабаш! Закрутитесь, павилики! Вейся, вьюн! Теперь он наш!»

5

И лежу. И гляжу. Что я вижу, что я знаю, никому не расскажу. Знает лес и тишина, Знают звезды и Луна, Знаю – я, кого здесь Рыбарь ввел, играя, в мережу. Из норы, Из-под горы, Зверь какой-то выметается. Глянет в небо, – и сюда С неба вниз летит звезда, Кто-то в мире здесь рождается. В мире бродит волк всегда. Где-то шепчутся старухи, с голодухи повитухи. Зверь сейчас же до норы Шорк с горы, Вспыхнет порохом. Сухолистьем прошмыгнул, По вершинам шепчет гул, Шатким шорохом.

Жалоба кикиморы

Я кикимора похвальный, Не шатун, шишига злой. Пробегу я, ночью, спальной, Прошмыгну к стене стрелой, И сижу в углу печальный, – Что ж мне дали лик такой? Ведь шишига – соглядатай, Он нечистый, сатана, Он в пыли дорог оратай, Вспашет прахи, грусть одна, Скажет бесу: «Бес, сосватай», – Скок бесовская жена, Свадьбу чортову играет, Подожжет чужой овин, Задирает, навирает, Точно важный господин, Подойди к нему, облает, Я же смирный, да один. Вот туг угол, вот тут печка, Я сижу, и я пряду. С малым ликом человечка, Не таю во лбу звезду. Полюбил кого, – осечка, И страдаю я, и жду. Захотел я раз пройтиться, Вышел ночью, прямо в лес. И пришлось же насладиться, Не забуду тех чудес. Уж теперь, когда не спится, Прямо – к курам, под навес. Только в лес я, – ухнул филин, Рухнул камень, бухнул вниз. На болоте дьявол силен, Все чертяки собрались. Я дрожу, учтив, умилен, – Что уж тут! Зашел – держись! Круглоглазый бес на кручу Сел и хлопает хвостом. Прошипел: «А вот те взбучу!» По воде пошел содом. Рад, навозную я кучу Увидал: в нее – как в дом. Поднялось в болоте вдвое, Всех чертей спустила глыбь. С ними бухало ночное, Остроглазый ворог, выпь, Водный бык, шипенье злое, – И пошла в деревьях зыбь. Буря, сбившись, бушевала, В уши с хохотом свистя. Воет, ноет, все ей мало, Вдруг провизгнет, как дитя, Крикнет кошкой: «Дайте сала!» Дунет в хворост, шелестя. А совсем тут рядом с кучей, Где я спрятался, как в дом, Малый чертик, червь ползучий, Мне подмигивал глазком И, хлеща крапивой жгучей, Тренькал тонким голоском. Если выпь, – бугай, – вопила И гудела, словно медь, Выпь и буря, это – сила, Впору им взломать и клеть, А чтоб малое страшило Сечь меня, – не мог стерпеть! Я схватил чертенка-злюку, Он в ладонь мне зуб вонзил. Буду помнить я науку, Прочь с прогулки, что есть сил. И сосу за печкой руку, Грустный, сам себе немил. От сидячей этой жизни Стал я толст, и стал я бел. Я непризнанный в отчизне, Оттого что я несмел. Саван я пряду на тризне, Я запечный холстодел.

Уродцы

Два глазастые уродца Из прогорклого болотца,   Укрепившись в силе,   К Фее приходили. И один был Лягушонок, Еле-еле из пеленок,   Квакалка-квакушка,   В будущем лягушка. А другой – Упырь глазастый, Персвертыш головастый,   Кровосос упорный,   И со шкуркой черной. Перевертыш, перекидыш, Он в болотце был подкидыш:   Согрешил с Ягою   Бес порой ночною. Лягушонок же зеленый, Презиравший все законы,   Прыгал через мостик,   Задирая хвостик. Два глазастые уродца Из-под кочки, из болотца,   Искупавшись в иле,   К Фее приходили. «Ты», сказали, «иностранка, Сладкозвонка и обманка,   Мы же нутряные,   Водные, земные». Стали оба, руки в боки. «Ты», твердят, «без подоплёки.   Пазуха-то есть ли?   Все сидеть бы в кресле». Не понравился вопросик. Фея вздернула свой носик,   Призывает свиту,   Упырю быть биту. Впрочем, нет. Дерутся волки, Или глупые две телки,   Фея же воздушна,   И великодушна. Фея пчелкам приказала, Показали только жало, –   И Упырь от страха   Прыг в бадью с размаха. Лягушонок – мух глотатель, Пчел он тоже не искатель,   И, как пойман в краже,   «Квак», и прыг туда же. Два глазастые уродца Пали вниз на дно колодца,   И скорбят речисто: –   «Очень уж тут чисто». Фея ж пчелкам усмехнулась, На качалке покачнулась,   И с Шмелем, дворецким,   В путь, к князьям Немецким.

Мышь и воробей

Жили мышь с воробьем ровно тридцать лет. Никакие их ссоры не ссорили. Да вот в маковом зернышке путного нет, Из-за зернышка оба повздорили. Всякий, что ни найдет, все с другим пополам, Да нашел воробей это зернышко, «Что вдвоем, – он сказал, – тут делить будет нам!» И склевал он один это зернышко. «Ну, – сказала тогда черноглазая мышь, Сероспинная мышь, серохвостая, – Если так, воробей, ты со мной угоришь, И с тобой расплачусь очень просто я». «Писк! – тут пискнула мышь. – Писк!» – пропела она. И зверье набежало зубастое. «Писк! – пропел воробей. – Писк! Война так война!» Войско птиц прилетело глазастое. Воевалась война ровно тридцать лет Из-за макова зернышка черного, – Пусть и мало оно, извиненья в том нет Для того преступленья позорного. Тридцать лет отошло, и сказало зверье: «Источили напрасно здесь зубы мы». Перемирье пришло. «Что мое, то твое». Так решили. «Не будем же грубыми!» – Воробью протянула безгневная мышь Свою правую ручку в смирении. Клюнул он поцелуй. И глядишь-поглядишь, Так вот людям бы жить в единении!