Том 3
Шрифт:
— Вот тебе две отборные бабенки, — сказал по-татарски князь Глеб. — Старшая — опытная повариха, а эта — садовый цветочек, макова головка.
Субудай обвел женщин беглым взглядом и отвернулся.
— Станьте на колени! — сказал князь Глеб. — Это большой хан. Отныне вы будете его ясырками. [9]
— Большой, да не набольший! — ответила женщина. — На колени зачем становиться? Пол-от грязный, гляди, как ироды натоптали!
9
Ясырка —
— Поклонись, говорю, твоему хозяину!
— Мой хозяин, поди, лет десять как помер. Ну, Вешнянка, давай, что ли, поклонимся.
Низко склонившись, они коснулись пальцами пола.
Субудай пристальным взглядом уставился на женщин, и глаз его зажмурился. Он покосился на князя Глеба, присевшего на дубовой скамье, поднялся и, положив потник на скамью, взобрался на нее, подобрав под себя ногу.
— Как зовут? — спросил он у Глеба. Тот перевел вопрос.
— Опалёнихой величают, а это Вешнянка.
— Дочь?
— Нет, сирота соседская. Я ее пестую.
— Почему тебя так зовут? — продолжал спрашивать Субудай.
— Моего мужа спалили на костре.
— Кто? Мои татары?
— Куда там! Наши воры — разбойники новгородские. С тех пор я стала Опалёниха, а это — Вешнянка, весной родилась и сама как весна красная.
— Трудные урусутские имена — не запомнишь! — сказал Субудай. — Работать для меня будете или позвать других?
— Всю жизнь на кого-нибудь работала. Такова уж наша бабья доля!
— Пусть они мне испекут и блины, и ржаные лепешки, и каравай.
— Был бы житный квас да мука, тогда все будет.
— Вам старый Саклаб все достанет, — вмешался князь Глеб. — Он, поди, не забыл говорить по-русски.
Обе женщины живо обернулись к старому слуге Субудая, стоявшему у двери:
— Ты наш, рязанский? Ясырь?
— Сорок лет мучаюсь в плену. Нога с цепью срослась. И с вами то же будет: как надели петлю, так до смерти и не вырваться… — Старик тяжело вздохнул. — Вот вам мука, а вот квас… [10] — И он придвинул к печи мешок и глиняную бутыль. На ногах звякнула железная цепь.
10
В то время не было дрожжей, хлеб выпекали на квасе.
— Батюшки-светы! — воскликнула Опалёниха, всплеснув руками. — И ты сорок лет таскаешь на ногах железо! — Опалёниха погрозила пальцем невозмутимо наблюдавшему за ней Субудаю.
— Ладно, поговорим потом… Сейчас натаскаю дров, — сказал старик.
— Ну, Вешнянка, война войной, а тесто ставить надо!
Опалёниха вздохнула и направилась к печи, но ее удержал монгол, натянув ремень, наброшенный ей на шею. Она остановилась,
— Откуда достал этих женщин?
— Я был в сотне, которую послали обойти город. Мы ехали через лес, там бежали люди, много женщин. Одних мы зарубили, других погнали назад в наш лагерь.
— Так!
— Этих двух я сам поймал и притащил на аркане.
— Так!
— Я хочу их продать.
— Так!
— У меня очень старые, рваные сапоги. Ноги мерзнут…
— Так!
— На урусутах я не видел кожаных сапог, они ходят в лаптях из липовой коры.
— Так!
— Я хочу обменять этих женщин на пару новых сапог.
— Значит, ты хочешь, чтобы я снял свои сапоги и отдал тебе? Ты хочешь ободрать своего начальника? Ты знаешь, что тебе сейчас за это будет?
Старый монгол с клочками седых волос на подбородке смотрел испуганными глазами, раскрыв рот:
— Я этого не хотел, великий хан! Прими от меня этих женщин в дар. Пусть хранит тебя вечное синее небо!
Монгол отвязал ремень и, пятясь, вышел из избы.
Глава седьмая
«МЫ И СКОТИНУ МИЛУЕМ»
К крыльцу избы, где помещался Субудай-багатур, был привязан его саврасый жеребец. Перед ним лежал ворох сена и соломы.
Бату-хан потребовал к себе старого полководца. Субудай вышел, нукер подвел ему коня. «Неудобно хану идти пешком, касаться ногой земли». Субудай верхом пересек улицу. Навстречу бежала толпа нукеров. Все кричали, толкались, стараясь подойти к монголу в заиндевевшем малахае, сидевшему на запорошенном снегом коне. Он держал на поводу другого коня. Поперек седла был привязан человек. Сознание оставило его. Лицо, побелевшее от мороза, казалось мертвым.
Внезапно Субудай заревел как безумный. Он хлестнул коня, врезался в толпу, свалился с седла и подбежал к замерзшему.
— Урянх-Кадан, очнись! Раскрой глаза! Услышь меня! — кричал Субудай и, припав лицом к платью замерзшего, хватал и ощупывал неподвижное лицо.
— Это сын Субудай-багатура, — загудели в толпе. — Видно, любил сына, Урянх-Кадана! Хоть молодой, а был он отчаянный храбрец.
— Куда его везти? — спрашивал верховой монгол. — Не лучше ли положить его прямо на костер и сжечь? Все одно жить ему больше не придется.
Субудай вырвал повод из рук всадника и сам повел коня через деревянные ворота обратно к крыльцу дома. Всхлипывая, он кричал:
— Урянх-Кадан! Ты не должен умереть! Я буду дуть тебе в ноздри, пусть мой дух перейдет в твое тело. Я вырву мое сердце и вложу к тебе в грудь вместо твоего замерзшего. Лучше я, старый, умру, а ты, молодой, будешь снова блистать победами… Подожди оставлять этот мир!..
Привлеченная шумом и криками, на крыльцо вышла Опалёниха. Сдвинув брови, она смотрела на кричавшего Субудай-багатура и поняла: «Косоглазый сына жалкует!»