Том 3
Шрифт:
Она быстро сбежала по ступенькам. Сильной рукой оторвала Субудая от сына. Уверенными, спокойными движениями развязала и сняла тело Урянх-Кадана, взвалила себе на плечо и, осторожно придерживая, поднялась по ступенькам, вошла в сени и положила замерзшего на соломе.
Князь Глеб оказался тут же. Опалёниха, стоя на коленях, расстегивала замерзшему одежду и приговаривала:
— Жив еще покойничек! Мне не впервой застывших оттирать. Дайте суконку, войлок, лампадное масло и миску снега. Нельзя, косоглазый, тащить его в
Субудай, пораженный властными движениями Опалёнихи, сидел на корточках рядом с неподвижным телом и наблюдал, положив палец в рот.
Опалёниха стянула с Урянх-Кадана замшевые гутулы [11] и стала быстро и умело растирать побелевшие ступни снегом и войлоком. Два монгола, поняв, что она делает, начали тереть кисти рук. Опалёниха переходила поочередно от одной части тела к другой, наконец она ловко и осторожно занялась лицом.
— Вот возьми, чадо мое, потри гусиным сальцем, — косясь на Субудая, сказал священник, хозяин дома, протягивая деревянную миску. — Да еще влей ему в рот винца.
11
Гутулы — монгольские сапоги без каблуков, выложенные внутри войлоком.
Долго возилась Опалёниха. В сенях стало тепло и душно от набившихся нукеров. Наконец раскрылись глаза, взгляд, далекий и неясный, скользнул по собравшимся, остановился на искривленном лице Субудай-багатура и засветился сознанием.
— Отец! Слушай… — прошептали губы. — Урусуты дикие волки… Их нужно убить… Они не сдаются!..
— Что ты видел, сын мой, Урянх-Кадан? Что с тобой случилось? Кто тебе причинил зло? Я его живого рассеку на мелкие куски.
— Я был в плену!
Урянх-Кадан снова забылся.
Субудай принялся теребить его.
— Не мешай! — строго отстранила Субудая Опалёниха. — Не трогай!
— Слушай, ты, урусутка, — робко попросил Субудай. — Спаси жизнь моему сыну, славному багатуру Урянх-Кадану! Я дам тебе свободу и награду, которой ты не видела даже во сне.
— Постараюсь и без награды. Мы и скотину хворую милуем. А он хоть и нехристь, а душа все же человечья…
Субудай спустился во двор, подошел к своему саврасому жеребцу, шептал ему в ухо, дул в ноздри и слушал, что ему скажет, какой знак подаст мудрый конь.
— Укажи мне, мой верный товарищ: срубить ли ей голову или одеть в парчовую шубу? Взять ли с собой дальше в поход или раздеть и вытолкать в лес? Какая урусутка! Багатур, а не женщина! Я таких еще не видал…
Конь качал головой, точно соглашаясь, и мягкими губами хватал хозяина за рукав.
Глава восьмая
ТРЕВОЖНЫЕ НОЧИ
Враг замыслов своего врага не знает.
Всю ночь Савелий провел в тревоге. Всматривался сквозь бойницы вдаль, прислушивался к шуму взбаламученного города. Обычная ночная тишина вокруг Рязани исчезла. Тысячи огней горели внизу под стенами и на равнине за рекой, точно щедрая рука разбросала вокруг раскаленные угли. Это татары всю ночь напролет жгли костры, безжалостно растаскивая для этого избы, сараи и заборы. Вдали, под небосклоном, полыхали огромные пожары. На низких тучах дрожали их багровые отблески.
Подошли ратники. Беспокойно смотрели вдаль.
— Вон горит Пронск!
— Сказал тоже! До него верст пятьдесят будет.
— А что же это?
— Ведь в самом деле Пронск…
— Гляди, Соболевку подпалили!
— Братцы, братцы!.. Ухорскую жгут…
— Где?
— Да вон, за лесом…
— А не Переволоки?
— Нет, их пока не тронули…
— Да что же это, братцы?!. Изверги проклятые!..
— Вон еще горит! Вон — далеко!..
— Это Ярустово…
— Как Ярустово? — застонал Савелий. — Да ведь Ярустово верст тридцать за Рязанью! — И он подумал о своих, которым советовал в случае беды бежать к Пахому-рыбаку в Ярустово.
— Зачем им ждать, пока возьмут Рязань? Что им, окаянным, тридцать верст! Вишь их сколько! Кругом так и рассыпались. Жгут да грабят погосты…
В стороне Ярустова зарево было особенно сильным. Яркое желтое пламя поднялось высоко и лизало облака.
— Дурни! — сказал молодой ратник. — Это татары себе на голову стога с сеном подожгли.
— Нет! Зря сказал! — возразил Савелий. — Татарам сено дороже хлеба. Кони-то без сена пропадут… Куда эти стервецы тогда денутся? Это наши сами сено подожгли. Будем жечь скирды и стога, татар выморим.
— Да! Уж им здесь не житье!.. Мы им не покоримся!
Ночь прошла тревожно. Стража не смыкала глаз.
Утром за рекой пропели петухи. В Рязани отозвались другие. Покрытые инеем воины всматривались в затухавшее зарево. Татарские костры продолжали мигать тысячами огней.
Солнце поднялось над синей бахромой дальних лесов. Пробежавшие по снежной равнине розовые лучи осветили татарские отряды, черными потоками направлявшиеся к городу.
Лошади и люди тащили розвальни с бревнами, жердями, досками. На стене с любопытством и волнением толпились рязанцы и гадали, что будут делать татары. Стали прибывать группы пленных. Вокруг них вертелись татары и стегали плетьми, подгоняя отстававших. Со стены было ясно видно, что на многих татарах уже надеты русские крестьянские полушубки и армяки, а пленные идут раздетые, оборванные, многие в одних портах и рубахах. Некоторые падали; на них набрасывались татары и били, пока те не вставали снова или же не затихали навсегда.