Том 4. Лунные муравьи

Гиппиус Зинаида Николаевна

– Здравствуй, Ольга, – сказала она живо и поцеловалась с подругой. Растрепанная, измученная Ольга казалась старухой перед нею.

– Маша! Что так давно не заглядывала? Правда, что ль, на месте? А как же твой-то?

Маша засмеялась и махнула рукой.

– Может? Да ну его! У меня место, я тебе скажу, такое – прелесть! Я сразу же на место пошла. Только и отдохнула.

– А ребенок где?

– В Воспитательном. Где ж ему еще быть? Вот, расскажу тебе, катавасия-то вышла! Вот смеялись-то мы! Пришел Модест тогда из магазина – сейчас получает письмо от

меня, так и так, меня не ищи, я больше не существую; однако не воображай себе, чтобы я из-за такого дурака на грех пошла, я, может, лучше тебя найду; а в наследство получай ребенка. Все знают, что – твой. Так он, милая моя, прибежал к хозяйке – лица на нем нет. «Моя-то, – кричит, – что наделала! Покинула мне мальца!» Уж он тут ругал меня, ругал – мне хозяйка все рассказала, – а потом кричит: «Берите его, вот двадцать пять рублей, тащите в Воспитательный!» Хозяйка хочет ехать, а он одумался и говорит: «Постойте, я с вами поеду, а то вы номерок этой дряни отдадите, а я не желаю». И поехал.

– И что ж, не отдает номерка?

– Модест-то? Нет. Он опять около меня кружит. Иди, мол, опять ко мне, а то я номерок уничтожу, и ты свое дитя потеряешь. Да не очень-то я глупа.

– Не пойдешь?

– На муку-то на эту? То постыла была, то снова милой сделалась? Знаю его: по-своему только хочет сделать. Да шалишь, не на такую напал. А ребенок – что мне с него теперь? Вот подрастет… Небось не уничтожит номерка. Добудем.

Маша подошла к столу.

– Этой твой, что ли? – прибавила она, взглянув на Петю.

– Мой… Ужасно как испортили в деревне, – повторила опять Ольга, точно извиняясь.

– Мамка-то уехала?

– Нет еще… Сейчас поедет.

Маша с интересом взглянула на Петю.

– Ты что ж молчишь-то? Не рад, что ли, в Питере оставаться?

Петя взглянул исподлобья на новую тетю. Какая она! Опять вся странная, чужая, как все здесь ему странно и чуждо. Может быть, и эта тоже ему не тетя, а мама?

– Что ж ты насупился, глупенький? – продолжала Маша. – Я тебя не съем, нечего чужаться. Что, хорошо здесь?

Петя посмотрел, почесал грязной, тонкой ручкой затылок с торчащими желтоватыми волосами и сказал:

– Нет, нехорошо здесь. Домой хочу.

– Ишь ты! – проговорила Маша с любопытством. – Не нравится! Что ж тебе тут не нравится? Маму, папу ведь любишь?

При воспоминании о папе брови Пети сдвинулись. Но за два последние дня он сильно присмирел и понял, что надо непременно говорить «да», если спрашивают, любит ли он папу, маму.

– Да, – прошептал он, опуская голову. – И эйди люблю, – прибавил он поспешно.

– Это чухонка-то твоя? Ишь ты! А ты посмотри, как в Питере-то хорошо. Улицы, панель. Видал фонари-то?

– Видал. Я в деревню поеду.

– Фу ты, какой упрямый! Чего тебе в деревне? Что там в деревне-то есть? А здесь в окно только посмотреть…

Петя давно смотрел в это окно и думал. Вдруг он улыбнулся и сказал:

– А в деревне земля. А здеся каменье. Земли не видать. Маша расхохоталась.

– Вот чудной! Земли в городе захотел! Тебе тут панель, грязи нет.

– А

еще, а еще, – вдруг спеша заговорил Петя, точно боясь, что позабудет свою мысль, – еще в деревне облаки. А тут, глянь, амбары.

И он указал на серую стену противоположного дома. Маша еще громче расхохоталась. Ольга стояла около без улыбки и мрачно проговорила:

– Очень спортили в деревне. Страсть как спортили. Будет возни.

Петя еще ниже наклонил голову и замер. Ему было стыдно, что он стал говорить с этими тетями или мамами, и обидно, что над ним смеялись. Потом ему сделалось страшно, как когда он один раз, в деревне, на опушке леса потерял эйди, которая брала грибы и отошла от Пети. Он кричал, а никого не было. Только большущие сосны ворчали. И когда эйди вышла из-за сосны, он с воплем кинулся к ней.

Так же кинулся он к ней и теперь, когда она вошла в комнату с покупками. Но Мавра Ивановна была угрюма и озабочена и слегка отстранила Петю, не заметив его изумленного и горестного взора. Мавра Ивановна заходила к деверю, который долго наставлял ее уму-разуму и объяснил ей, что ее хотят обмануть. Мавра Ивановна и сама была не промах, а деверь ее окончательно укрепил и утвердил.

Ольга зажгла лампу и поставила ее на стол.

Был праздник, погреб заперли рано, явился Никанор. Увидав Машу, он галантно раскланялся и улыбнулся. Маша ему очень нравилась.

– Скоро уж и на машину пора, – сухо проговорила Мавра Ивановна, стягивая холщовый мешок.

Петя, который держался за ее юбку, разжал пальцы и присел на край обитой скамейки. Его ситцевый костюм висел на стенке не уложенный. Он хотел было сказать об этом, но вдруг понял как-то, что не нужно говорить, что совершается неслыханная беда – и не заплакал, а только замер, притаился и смотрел.

– Надо бы с хозяевами по-хорошему рассчитаться, – опять суховато и сосредоточенно проговорила Мавра Ивановна и присела у стола, поправляя платок.

Маша, не желая мешать, но любопытствуя, отошла к сторонке, где стояла кровать и спал грудной ребенок. Никанор сидел по другую сторону стола, Ольга тоже взяла стул. Разговор обещал быть торжественным. На Петю никто не смотрел. Он не двигался у комода, на скамейке, и держал за рукав свое длинное пальто, которое добыл со стены, увидав, что «эйди» собирается.

– Мы иначе, как по-хорошему, и не рассчитываемся, – начала Ольга. – Только не знаю, к чему вы это теперь заговорили. У нас расчет кончен. Присылали письмо, просили десять рублей, да на осьмнадцать форменную росписку – и дадено вам. Чего ж еще?

– Так. А на дорогу-то где? Ольга взвизгнула.

– Три-то рубля я вам здесь дала на пряники, что ли? Еще трех рублей мало?

– Да-с, эти три рубля я у хозяина вперед выклянчил, – заговорил осмелившийся Никанор. – А что мне? Это, можно сказать, не мой ребенок-с. По мне-с, он хоть бы и вовсе не существовал. И даже не в пример лучше. Я только по доброте по своей…

– Молчи ты! – оборвала его Ольга и опять обратилась к Мавре Ивановне. – Чего ж вы еще путаете? Отпираться от трех рублей станете?