Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Шрифт:
Но талант остается талантом. Он, как известно, покоряет. Сердитый читатель увлекся, пометки встречаются все реже и реже… И вдруг — на 158-й странице, где Форд рассказывает о вовлечении в производство «слабых и увечных», — тем же почерком, тем же химическим карандашом — надпись: «молодец!»
. . . . .
На партчистке в городе Данилове на вопрос, что такое государство, заведующий горкомхозом Горчаков ответил:
— Государство — это та или другая страна, где существует та или иная власть.
Секретарь
— Государство — это есть страна, где имеются земля, воздух и живые люди.
(См.: ЦО «Правда», № 151, 1984)
. . . . .
Лисий Нос. Подслушанные «экикики».
Из трубы шел густой дым. Какой-то мальчик сказал:
— Дом горит, никто не видит.
И вот — человек шесть пятилетних ребятишек добрых полчаса с наслаждением орут у меня под окном:
Дом горит — никто не видит! Дом горит — никто не видит!Там же. Из двух противоположных окон, через улицу, дуэт двух мальчишек:
Голуби пугаются,
Дворники ругаются…
Тоже минут на десять. И тоже с наслаждением, с каким поет зяблик или кричит по утрам петух.
. . . . .
Странные попадаются у букинистов книги.
Иоганн Кеплер «Стереометрия винных бочек».
. . . . .
— От Дедубе до Авлабара, — говорят в Тифлисе. Все равно, что «от аза до ижицы», «от альфы до омеги», «von A bis Z». Противоположные концы города.
. . . . .
В Тифлисе тряпичники ходят по дворам и кричат:
— Бутылк-банка меняем на бада-буды!
Бада-буды — жареное кукурузное зерно.
. . . . .
Утром ворвались ко мне в номер шесть человек. Три горничные и три полотера. Я не успел подняться и застегнуть тужурку, как горничные запорхали с метелочками и тряпками, а полотеры принялись откалывать на паркете какую-то невероятную лезгинку. Минута не прошла — комната убрана. Прямо балет какой-то, «грузинский ансамбль песни и пляски», а не работа.
. . . . .
Прейскурант батумской парикмахерской.
Бритье бороды плюс шея = 75 коп.
. . . . .
В Батуме, в «Турецкой кофейне» плакатик на стене:
«Обращайтесь с кельнершами вежливо и требуйте взаимности».
. . . . .
Широкая грудь моряка. Татуировка: сердце в тисках чешуйчатой синей змеи. Два кинжала. Якорь и крест. На сердце надпись:
«Не трожь его, оно и так разбито».
. . . . .
Познакомились на теплоходе.
Тимоша. Фабричный питерский паренек. Косоворотка, высокие сапоги, жиденький чубик. Закоптелый «от рождения». Работает помначполитотдела в Верхнеудинске. Трепло невозможное. Без шуточки слова не скажет.
— Я благородного происхождения. У меня отец на сыроваренном заводе работал — дырки в сыру делал. А дед — на арбузолитейном. Старшим подмастером.
. . . . .
Одесса.
Страшновато…
. . . . .
Ребята жестоко побили товарища. Идет, плачет, из носа капает кровь.
Спрашиваю:
— За что вы его?
— Он — белый, а мы красные.
— Глупёхи! С чего вы взяли, что он белый?
— Дык у него ж все штаны в крейде.
. . . . .
— Если он мне так глубоко безразличен, зачем я, скажите, буду так остро реагировать?!.
. . . . .
Вечером сидел в сквере на Екатерининской площади. Вдруг — на улице шум, крики. Бегут люди. Женский отчаянный вопль. Верещит свисток.
— Что такое?
Рядом на скамейке старушка. Русская. Зевнула сладко и, зевая, махнула рукой.
— Тут часто убивают, — сказала она успокоительно.
. . . . .
Одесситка в столовой:
— Борщ абсолютно невкусный, но я так соскучилась за жидким…
. . . . .
На Дерибасовской подошел ко мне худенький, синий от холода пацаненок лет десяти-одиннадцати.
— Дядя, дайте пять копеек, я вам заспиваю за это.
Я не понял, в чем дело. Дал ему двугривенный.
— Заспиваты вам? — спросил он робко.
У меня не хватило мужества попросить его «заспиваты». Отказался. И, пожалуй, напрасно. Какие песни мог петь этот десятилетний малорос в латаном пальтишке и в рваной барашковой шапке?
. . . . .
Джентльмен в «Лондонской» гостинице. Развязен, напомажен, накрахмален. Приходит ужинать неизменно с толстенной книгой в ярчайшей суперобложке. Неестественно хохочет. Стучит ножом по стакану:
— Э-э-э! Любезный!..
Разговаривая с метрдотелем, вертит пуговицу на его, метрдотеля, фраке. Слушает музыку, «переживая», отбивая такт всеми десятью пальцами, на четырех из которых — перстни.
Позже встретил его на лестнице. Уезжает. Коридорный несет за ним маленький клеенчатый саквояжик. А казалось, что у него десятки сундуков и чемоданов — из свиной, крокодильей и прочих кож. Одних книг пять чемоданов. Одних суперобложек — два.
Чем не мистер Джингль из «Посмертных записок Пиквикского клуба»?
. . . . .
Теплоход «Чайка». Зима. Черное море не похоже на себя — оно и в самом деле черное. Вороненая сталь. Теплоход маленький. Пассажиров мало. На каждого пассажира — четыре матроса. В Одессе грузили самшит — драгоценное, ароматно пахучее дерево, крохотные полешки, похожие на корни хрена. Грузчики — евреи, симпатичные ребята. Говорят по-еврейски, но ругаются на изысканном русском. На перекуре курят немногие. Шамают хлеб, натирая огромный ломоть долькой чеснока.