Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника
Шрифт:
Но так как всепредусматривающая централистическая полицейская опека становится технически все менее и менее возможной вследствие возрастающей сложности сталкивающихся интересов, то самодержавие вынуждено вплотную подойти к тому идеалу, который был определен еще Щедриным*, как децентрализованная помпадурия. Идеал этот был открыто возвещен в "золотых словах" последнего царского манифеста о "крепкой местной власти, пред нами ответственной".
Дореформенное самодержавие, цельно воплощенное Николаем и ранее его доведенное до абсурда Павлом, не знало этих противоречий. Оно считало себя правоспособным непосредственно полицейскими мерами разрешать все проблемы и утирать голубым обшлагом все слезы. При Павле оно стригло и брило подданных по официальному образцу и составляло для них словарь разговорной речи, при Николае оно заботилось о поэтических достоинствах баллад. Цензура должна была не только подстригать и предостерегать,
С банкротством Николаевщины правительственная тактика меняется. Делается широкая попытка отделить чисто полицейские функции от культурных, поручая последние либо органам общественного самоуправления и общественной самодеятельности (земства, думы, комитеты грамотности и др.), либо специальным органам и чиновникам правительства (например, фабричные инспектора). Вместе с тем создаются полицейские нормы, за которые деятельность культурных органов не должна переступать, и которые, по замыслу законодателя, должны явиться достаточными "гарантиями неприкосновенности" для принципов самодержавия [13] . Но жизнь сплошь и рядом наполняла эти «нормы» заведомо «тенденциозным» содержанием. Земская статистика, частная помощь голодающим, земское продовольственное дело, учебное дело — все эти, казалось бы, скромные отрасли культурной работы, обольщенные «хитростью» исторического «разума», оказываются сплошь политически «неблагонадежными». Даже земские больничные умывальники имеют, как известно, слегка якобинскую физиономию. В результате — самая скромная «автономия» культурных органов ведет за собой систематический полицейский поход против земств вообще, против земских "третьих лиц" (врачей, статистиков, агрономов и пр.) в особенности, против частных благотворителей, не заручившихся губернаторским рукопожатием, против целого ряда культурных и благотворительных обществ, — поход, ознаменованный такими героическими мерами, как закрытие столовых и упразднение «статистики»!
13
Очень недавно с. — петербургский фабричный инспектор в своем секретном донесении управляющему отделом промышленности такими выразительными чертами характеризовал «политические» взгляды с. — петербургского градоначальника: "Закон должен поставить все организации в строго определенные рамки, соответственно целям каждой, и обратить внимание на полную гласность делопроизводства; никоим же образом, по его мнению, нельзя допустить в этом деле руководство какого-либо одного административного органа, в особенности же со стороны департамента полиции, деятельность коего, в силу особых условий, ей присущих, всегда может вызвать в публике нередко совершенно незаслуженные инсинуации".
Земские агрономы отдаются под надзор урядников. Университетская наука не выходит из-под контроля полицейской инспекции. Земства и думы превращаются в придатки губернаторских и градоначальнических канцелярий. И, наконец, фабричные инспектора поступают под опеку губернаторов. Те самые фабричные инспектора, которые, в сущности, представляют лишь оттенок общегосударственной полиции, которые ближе, гораздо ближе, к кабинету фабриканта и жандармской канцелярии, чем к рабочей квартире, — и они оказываются способными принять решения, противные закону и общественному порядку!..
Это сосредоточенное недоверие жандармско-полицейского аппарата ко всему, что стоит вне его, прекрасно иллюстрируется законопроектом о фабричных старостах * , к которому мы вернемся, когда (если?) он станет законом [14] . Теперь отметим лишь следующую основную черту законопроекта. Несмотря на то, что выбор рабочими старост происходит не иначе, как в рамках, очерченных фабрично-заводским управлением, и притом под назойливым контролем фабричной инспекции, которая, в свою очередь, поставлена теперь под ближайший контроль губернатора, — законопроект включает в себе такое предусмотрительное «примечание»: "Губернскому начальству предоставляется в тех случаях, когда по дошедшим до сего начальства сведениям рабочие, избранные в старосты, не удовлетворяют своему назначению (?), устранять их от исполнения обязанностей старост и до срока, на который они избраны". Таким образом, уже здесь, в законопроекте, полиция вступает в единоборство с жизнью, которая уже достаточно зарекомендовала себя со стороны уменья обращать против самодержавия учреждения и установления, им же самим вызванные к жизни в целях собственного ограждения.
14
Газеты сообщают, что этот законопроект уже прошел в Государственном Совете.
Комментарии осведомленного "Нового Времени" к "высочайшему повелению" 30 мая очень назидательны. Эта газета справедливо считает новое постановление "весьма характерным для
Итак, губернатор, властной рукой натягивающий на месте все «бразды», переступающий уверенной ногой все законы и отменяющий мимоходом распоряжения фабричной инспекции в высших интересах "общественного порядка", — и тот же губернатор, получающий из центра внушения по части своевременности избиения евреев опять-таки в высших целях "общественного порядка" — таково последнее слово практики оглашенного самодержавия.
Но, несмотря на весь свой поистине адский характер, эта практика обуздания общественной стихии имеет много общего с попытками Диккенсовской героини задержать щеткой волны морского прилива…
О! Конечно, мы знаем, что орудие, каким пользуется озверевшая российская власть, бесконечно грознее жалкой половой щетки. О! Разумеется, мы помним, что всеочистительная «щетка» русского самодержавия снабжена острыми железными зубьями, которые — при каждом новом правительственном эксперименте — впиваются в тело, в живое тело русского народа… Но мы в то же время знаем, — и в этом залог нашей победы, — что и самой гигантской жандармско-полицейской щетке не дано задержать волны революционного прибоя!
"Искра" N 43, 1 июля 1903 г.
Политические письма. Помпадур и крамола и т. д
(Помпадур и крамола. Нет Руси, гибнет Русь. «Децентрализация». Помпадур дореформенный, помпадур пореформенный, помпадур будущего)
"Россия задыхается от централизации". — Еще Феденька Кротиков* знал корень зла, еще он находил, что необходимо «децентрализовать», т.-е. радикально эмансипировать помпадура от опеки законов. Конечно, помпадур никогда не был в этом отношении стеснен и всегда знал, что по времени и закону бывает перемена. Но теперь он почувствовал неумолимую потребность в экстренной широте движений, энергии захвата и стремительности атак. Ибо враг неутомим. Крамола приобретает бесчисленные разветвления и проявляется время от времени в актах, захватывающих начальственное дыхание. Прежним «правителям» приходилось искоренять либеральный "Сеничкин яд"*, укрывавшийся либо в акцизном ведомстве, либо в Земской Управе, — да еще время от времени совершать крестовые походы против мужиков, становившихся по этому случаю на колени и заявлявших: "Нечего с нас взять! Нас и уколупнуть негде!". И в те времена требование полной и безусловной децентрализации было, в сущности, простым проявлением капризной помпадурской похотливости. Энергичный помпадур, один из тех, внутри которых "скрывается молния", встречал тогда препятствия не столько в наличности закона, сколько в отсутствии врага. Тогдашний "помпадур борьбы" пытался, если помните, даже вызвать сатану — увы! тщетно. — Чтобы померяться с ним силами, — теперешний нимало не нуждается в столь фантастических предприятиях. Прежде всего значительно расширился круг действия "Сеничкина яда". Затем, — что гораздо важнее, — мужик, коленопреклоненно жалующийся, что его негде уколупнуть, отодвинут на задний план городским рабочим, который не только не становится на колени, но и не снимает шапки, не только не ограничивается указанием на то, что его негде уколупнуть, но и отрицает самое право «уколупывать» его, отрицает помпадура, как носителя этого права, отрицает самый порядок, произрождающий помпадуров.
Да и мужик все более и более становится подозрительным. То цельное крестьянское миросозерцание, ось которого составляла идея: "Без этого — нельзя", расползается во все стороны. Мужик развращается.
С какой горечью отмечает этот процесс либерально-православный саратовский помещик в "С.-П. Вед.". "Нет Руси, гибнет Русь! — Ни костюм, ни песни, ни разговор, ни интересы жизни — ничто не напоминает русского характера, русской широкой души… Нелюбовь к земле, тяготение к городу, вечное недовольство жизнью (нечто страшно опасное во всех отношениях, — замечает г. помещик)… — вот думы народные!" Солдатчина не только не воспитывает мужика, наоборот, вносит в деревню разврат. "Солдат, вернувшийся в деревню, — самый недисциплинированный общественный элемент, никого не уважающий, ничем недовольный и, главное, совершенно отвыкнувший от церкви. Потом следует, — жалуется саратовский народоволец, — жизнь на фабрике, совершенно безнадзорная в нравственном отношении; потом бедность, отчасти переселенческое движение, коснувшееся и центра — вот все это вместе и влияет на народную жизнь…" Нет Руси, гибнет Русь!