Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
И услышал Маракулин, как кто-то, точно в трубочку из глубокого колодца, сказал со дна колодца:
– Времена созрели, исполнилась чаша греха, наказание близко. Вот как у нас, лежи! Одним стало меньше, больше не встанешь. Болотная голова.
Маракулин лежал с разбитым черепом в луже крови на камнях на Бурковом дворе.
Пятая язва*
Глава первая
Людской путь
В Студенце2 можно жить всякому, смотря по карману.
В Студенце Бобров не новичок: двадцать лет без малого служит Бобров следователем. Двадцать лет – не год, за такой срок к чему не привыкнешь, а, между тем, из всех жителей студенецких едва ли найдется еще кто, ну самый последний, ну, какой-нибудь Пашка-Папан – из бывших пажей босяк местный3, о ком бы говорилось с таким раздражением, – о следователе Боброве всякий раз так говорилось, словно впервые он на зуб попался.
Александр Ильич Антонов, студенецкий исправник4, на что уж, кажется, крут, а ничего.
– Барин ничего, только коготком бьется! – говорит про своего барина Филипп кучер.
А старик городовой Лукьянов столь же благодушно и не без достоинства шевелит своею щетиною:
– Я устоял, потому что под Шипкою был5.
Исправник бьет ладонью по шее – такой прием – и виновный от неожиданности тут прямо носом и тыкался, или, выставив костяшки среднего пальца, хватит тебя под подбородок, что уж вернее и самого лагутинского кулака, а становой6 Лагутин – крепкорук, если в сердцах, так тарарахнет, через стенку пролетишь.
Следователь Бобров за всю свою службу пальцем никого не тронул, ну хоть бы так вид сделал – погрозил кому, и даже таких пустяков не слышно: у следователя, когда он допрашивает, руки всегда на столе, – пальцы сухие, долгие, как пристыли.
Тоже и пить – пьяным Боброва никто не видал.
А в Студенце кто не пьет! Полицейский доктор Торопцов Иван Никанорыч, человек еще и совсем не старый, а за веселые деньки ноги у него, как тумбы, не сгибаются. Петруша Грохотов – Райская птица, ветеринар, ну этому что триста, то и три рубля, все одно, самый главный заводило, да и благодетель его, провизор Адольф Францевич Глейхер, – Петруша, угождая, величает немца светилом учености, – пьет аптекарь собственного изготовления7, составленную из отравного зелья да из микстур горьких, какую-то такую крепость, пойло, что уж без всяких шуток чтит себя первым мудрецом и химиком – кругосветным Менделеевым. Александр Ильич, исправник, тоже не дурак выпить, правда, с приобретением у Жердева Чертовых садов клятвенное обещание исправничихе дал, Марье Северьяновне, ничего и ни под каким видом в рот хмельного не брать и, пока что, с самого Воздвиженья8 стойко обет несет. А кладбищенский поп Спасовходский – Сокрушенный, впав во искушение от пьянственного беса, до того допился, что голос у него однажды остановился, и три недели молчал поп, не могши ни слова сказать, ни распорядиться, а заговорил вдруг, когда попадья, испробовав все средства к оголошению батюшки, решилась на крайнюю меру и последнюю: вынула матушка из шифоньерки двадцатипятирублевую бумажку, зажгла свечку и на глазах у попа стала жечь бумажку, – поп и заговорил. Да чего там, все попивают; и дома, и в гостях, и в клубе первое удовольствие выпить – пьют до широкого света.
И пить будто не выпивает, пьяного за делом Боброва не видали, на службе трезв, и слов таких неподходящих никто от него и никогда не слышал.
А в Студенце за таким словом в карман не лазали, умели словцо заколодить: и так и этак самыми неудачными словами бранились, оскорбляя память родителей, и уж так неосторожно иной выразится, что хоть тащи его к мировому. Городской судья Налимов Степан Степаныч – Матюганский наденет себе на шею цепь да такое другой раз выпалит, так затакает, инда9 в жар тебя бросит. А Сокрушенный поп, как заговорил тогда, так с тех пор все своими именами и называет, ничем не стесняясь, ни местом, ни лицом, ни временем, и, хоть на войне и не был, а прямо как по-военному может. А учитель духовного училища Шведов, развлечения ради, с Петрушей Грохотовым переделал всю хрестоматию Поливанова по-своему и совсем под стать судье Налимову, – для старшего возраста10, и уж в таком неприличном виде ходила по руками эта хрестоматия, стихи переписывались и заучивались старательно. Телеграфист Вася Кабанчик, хоть и съел облизня11, но в одном отношении, по имуществу своему, как выражался Сачков, портной студенецкий, личность весьма примечательная, сердцем прост, и по сей день верует, что любимый клубный романс Не говори, что молодость сгубила – поют его хором в чувствительную минуту податной Стройский, агроном Пряткин, секретарь земской управы Немов и Грохотов Петруша – самый и есть стих настоящий некрасовский, а не шведовское переложение для старшего возраста12.
Нет, кого другого, а уж следователя на том свете не погонят в задние муки, не сидеть ему в озере огненном13.
И безобразий за Бобровым никаких не слышно.
А то другой и складен и все, как следует, а возьмет, да и выкинет, да такое, что и родных не узнаешь. Купец Тяжелкин – магазин готового платья – купец, как купец, а вставил у себя в лавке большие зеркальные стекла и на радостях что ли, черт его не знает, или по природному безобразию своему разделся и, как есть, нагишом стал в базарный день у кассы всем на виду. Или Пашка-Папан – босяк, ну, этот – шантряп14, за стакан водки готов сделать все, что угодно, рубашка по пояс и все мелочи наружу, никуда от него не скроешься, как банный лист.
– Мадам, вы должны заплатить двугривенный, а то опозорю! – изводит которую-нибудь чиновницу, пока своего не получит.
А для мещанок свой сказ:
– Хочешь закричу, что ты гулящая, давай пятачок!
И дают, ничего не поделаешь.
Смешно сказать, чтобы за Бобровым что-нибудь такое числилось: нет за ним и безобразий, нет никаких несуразностей.
Опарин, голова студенецкий, своя гостиница, его же и номера Барашкова, ктитор соборны15й, а такую взял повадку – не иначе просыпаться, как под зык звонный и, хоть лей ты на него холодную воду и хоть шпарь кипятком, глаз не раскроет, только что трубным звуком и возможно с одра поднять. А пономарь16 соборный Фараон для протрезвления кровь из себя выпускает, ковыряя в носу: кровь покажется и будто бы в разум приходит. Тоже и Иванов купец, покойный Максим Максимович, рыбой торговал тухлянкой, взъелся на дочь Зинаиду и заказал ей, чтобы не смела она у него куска хлеба брать, а когда он помрет, не смела бы ходить на его могилу, да так и в духовной прописал. Или молодой Зачесов, – о зачесовой свадьбе с год говорили! В день венчанья своего после ужина вышел Зачесов во двор прохладиться, очень уж жарко было, да и пропал. Наутро хватились: где, что? – а молодая одна, ничего не знает, плачет.
– Вышел, – говорит, – прохладиться и пропал. Бросились искать, туда-сюда, все ошарили, – нет нигде.
Отец уж и денег не жалеет, только б найти, сто рублей сулил, кто сына найдет. До трех часов искали и нашли-таки: на Медвежине на реке на берегу под лодкой спит. Холодка искал, ну, и хорош!
Несуразностей за Бобровым нет, и на руку чист Бобров.
А нынче с такой доблестью много ль кого сыщешь: берут, сколько рука выможет. Взять хоть члена управы Семена Михеича Рогаткина, так у податного Стройского нет для Рогаткина другого имени, одно прозвище – жулик, прямо в глаза и гласно так и величает:
– Жулик, мое почтение!
А Воздвиженский батюшка о. Амвросий антиминс староверам продал:
– Куда, – говорит, – мне такую святыню! – и продал.
Сказывали после, антиминс17 этот Воздвиженский староверам влетел в копейку.
Жизнь что ли тяжела стала, развелось ли много безработных, что работу никоторую не работают, едят труды чужие, Бог один весть, только этим делом не заниматься, скоро чуть ли уж не в грех вменять будут.
Нет, и в реке огненной среди татей и разбойников, там не место следователю18.
И на руку чист Бобров и не путанник какой, ни шашней за ним, ни так каких знакомств не замечали, и только что по должности следователь, а, ей-Богу, священствовать бы ему в Тихвинском девичьем монастыре вместо о. Харитона.
Всякий знает, что Прасковья Ивановна, следовательша, женщина невзыскательная – гостиница несонная, и ни для кого не тайна, что только и есть следовательская дочка первая Паша, а другие, хоть и Бобровы, а вовсе не бобровские: Анюта и Катя – товарища прокурора, Зина – лесничего, а младшая Саня – податного. Податной19 Стройский, студенецкий ухаживатель, Дон Жуан, любитель порассказать в клубе о своих похождениях и во всех подробностях, не обошел и Прасковью Ивановну и немало вечеров посвятил ей. О. Николай Виноградов, протопоп соборный, как-то беседуя за трапезой в кругу друзей своих и приятелей, признался, что бобровское воздержание – явление необычайное, а Бобров – феномен. А делопроизводитель полицейского управления Петроухов, искусный в холощении котов, как-то в шутку, конечно, перебирая чинов студенецких, Боброва совсем исключил, не на шутку полагая, что тут ему, по его части, дела быть не может. Ну, Петроухов, что Шведов учитель, в блуд ввержен, все по-своему переделает, но о. Николай не таков, разумом сед, – слово протопопа глубинномудростно: Бобров феномен.