Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
— Удастся, — возразила упрямица, заглядывая в его глаза. — Хочешь пари?
— На что мы будем спорить?
— На все, что хочешь.
— Ну, хорошо — a discretion.
— Идет. A discretion.
Ее лицо, облитое горячим светом лампы, поражало богатыми и нежными тонами — идеальным колоритом, «сотканным из белой амбры и матового золота с легким оттенком умирающей розы». В этом дивном колорите ее кожи Джорджио, казалось ему, открыл тайну красоты античной венецианки, удалившейся в тихое царство Кипра. В волосах Ипполиты качалась гвоздика — алая, пламенная, как желание. И глаза, затененные ресницами, сияли словно озерные воды
В эту минуту она являлась женщиной, созданной для упоения — сильным и нежным орудием наслаждения, сладострастной, царственной любовницей, предназначенной для украшения пиров, для ласк, для ненасытных, извращенных фантазий утонченного разврата. Она являлась во всем блеске своей животной красоты: веселая, живая, гибкая, вкрадчивая, жестокая. Джорджио с внимательным любопытством наблюдал за ней и думал: «Как она многообразна в моих глазах! Ее облик начертан моим желанием, ее темные стороны — результат моих мыслей. Такая, какой я вижу ее, она лишь создание моего воображения. Она существует лишь во мне. Ее внешность изменчива, точно сновидения больного. Gravis dum suavis… Когда это было?» Ему смутно припоминалось, как он украсил возлюбленную таким благородным названием, целуя ее в лоб. Теперь это название казалось ему непонятным. Он вспоминал некоторые слова Ипполиты, по-видимому, полные глубокой мысли. «Не говорил ли ее устами мой собственный ум? Может быть, моя опечаленная душа избрала эти манящие, прелестные уста, чтобы выразить свое страдание посредством совершенной красоты». Он взглянул на ее губы. Они слегка сжимались, полные невыразимой прелести, в напряженном старании Ипполиты поймать ночную бабочку. Она подстерегла ее с лукавой осторожностью, ей хотелось одним внезапным движением руки схватить крылатую добычу, без устали кружившуюся над лампой. Она сдвинула брови и напряглась, как лук, готовый спустить стрелу. Лук выпрямлялся два или три раза, но безуспешно.
Бабочка оставалась неуловимой.
— Признайся, что ты проиграла, — сказал Джорджио. — Я, может быть, помилую тебя.
— Ни за что!
— Признайся, что проиграла.
— Нет. Горе и тебе и бабочке, если я ее поймаю!
И она возобновила свои преследования с трепетным упорством.
— Вот она и улетела! — закричал Джорджио, потеряв из виду легкокрылую поклонницу огня. — Она улетела!
Ипполита не на шутку взволновалась. Игра возбуждала ее. Она вскочила на стул и обвела кругом глазами, отыскивая беглянку.
— Здесь! Здесь! — воскликнула она с торжеством. — Вот, здесь, на стене. Видишь?
Возвысив голос, она сейчас же пожалела о том, боясь спугнуть насекомое.
— Не двигайся, — шепнула она, спрыгивая со стула и повернувшись к возлюбленному. Бабочка сидела неподвижно на освещенной стене подобно маленькому черному пятнышку. С бесконечной осторожностью подкрадывалась к ней Ипполита, и ее прелестная гибкая фигура мелькала тенью по белой стене. Внезапно рука ее поднялась, накрыла мотылька и зажала его ладонью.
— Я поймала ее! Я ее держу!
С детской радостью торжествовала она победу.
— Как же наказать тебя? Я посажу бабочку тебе за воротник. Ты теперь тоже в моей власти.
И она делала вид, что хочет привести в исполнение свою угрозу, как в тот день, когда они бежали по холму.
Джорджио смеялся, покоренный этим неудержимым весельем, будившим в нем юношеские инстинкты.
Он сказал:
— А теперь садись и принимайся
— Подожди! Подожди!
— Что ты хочешь делать?
— Подожди.
Она вынула булавку, придерживавшую цветок в ее волосах, и взяла ее в рог. Потом тихонько приоткрыла руку, схватила бабочку за крылья и приготовилась проткнуть ее.
— Как ты жестока! — произнес Джорджио. — Как ты жестока.
Она улыбнулась, погруженная в свое занятие, между тем как маленькая пленница билась в ее руках помятыми крылышками.
— Как ты жестока! — повторил Джорджио более тихим, но серьезным голосом, заметив на лице Ипполиты смешанное выражение удовольствия и отвращения, словно ей было приятно искусственно испытывать и возбуждать свою чувствительность.
Джорджио вспомнил, как часто она проявляла эту болезненную наклонность к самовозбуждению. Никогда непосредственное чувство не подчиняло себе ее сердце: ни перед слезами и кровью богомольцев у храма, ни перед умирающим ребенком. Он представлял ее себе ускоряющей шаги, чтобы присоединиться к толпе любопытных у парапета на Пинчио, разглядывающей следы, оставшиеся на мостовой после самоубийцы. «Жестокость таится на дне ее любви, — подумал он. — В ней живет какая-то разрушительная сила, особенно ярко дающая себя чувствовать в те минуты, когда она осыпает меня пылкими ласками». И перед ним возник страшный — подобный Горгоне — образ этой женщины в моменты страсти, он видел ее такой, какой она часто являлась ему — с полузакрытыми глазами в судорогах сладострастия или в недвижимости истомы.
— Посмотри, — сказала Ипполита, указывая на пронзенную бабочку, слабо трепетавшую крылышками. — Посмотри, как светятся ее глаза.
И она вертела ее во все стороны около света, словно любуясь переливами драгоценного камня. И прибавила:
— Прекрасное украшение!
Гибким движением она приколола бабочку в свои волосы. Потом произнесла, глядя в глаза Джорджио:
— А ты только и знаешь, что думать, думать, думать. Ну о чем ты думаешь? Прежде, по крайней мере, ты говорил, даже, пожалуй, больше, чем надо. Теперь ты сделался молчаливым, и у тебя таинственный вид заговорщика. Имеешь ты что-нибудь против меня? Говори, даже если это может причинить мне боль.
Внезапно изменившийся тон ее голоса выражал нетерпение и упрек. Сегодня снова — она это замечала — возлюбленный оставался рассуждающим и одиноким зрителем, внимательным и, может быть, враждебно настроенным наблюдателем.
— Да говори же. Лучше злобные слова прежних дней нежели это загадочное молчание. Что с тобой? Тебе не нравится здесь? Ты несчастлив? Тебя утомляет мое постоянное присутствие? Ты разочаровался во мне?
Захваченный врасплох, Джорджио рассердился, но сдержал себя и даже постарался улыбнуться.
— К чему все эти странные вопросы, — произнес он спокойно. — Тебе не нравится, что я думаю. Как всегда, я думаю о тебе или о том, что тебя касается.
И он прибавил быстро с нежной улыбкой, испугавшись, что она подметит иронию в его словах:
— Ты наполняешь мои мысли. Когда я возле тебя, то моя внутренняя жизнь так полна, что даже звук моего голоса становится для меня неприятен, мешает мне.
Она осталась довольна этой аффектированной фразой, возвышающей ее духовное влияние, делающей ее вдохновительницей мыслей Джорджио. Выражение ее лица стало серьезным, между тем как бабочка в ее волосах беспрерывно билась помятыми крылышками.