Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Францисканка смеялась вместе со своей дорогой Анатолией, и легкость этой радости передалась Виоланте и ее двум братьям, и в первый раз за весь день мы вернулись к своей молодости.
Кто сможет выразить словами, как странно и нежно неожиданное появление смеха на устах и в глазах скорбящих? Мое первое изумление не покидало моей души и, казалось, скрыло за собой все остальное. Сильное волнение, всколыхнувшее на несколько мгновений нежную грудь Массимиллы, передалось и в моем существе всем уже созданным образам, смешивая и стирая их черты. Взрыв серебристого смеха раскрыл вдруг полузакрытые уста восторженной девы, неподвижные
Только звук этого смеха мог открыть мне непостижимую глубину тайны, таящейся в душе каждой сестры. Разве не был он мимолетным признаком сильной жизни, покоящейся, как спрятанное сокровище, в глубочайших тайниках их существа? И разве эта сокровенная жизнь, на которой тяготело, не заглушая ее вполне, столько горестей, не заключала в себе зародышей бесчисленных энергий? Подобно тому, как струя, вырываясь из бесплодной скалы, указывает на тайный подземный источник, и этот внезапный звонкий смех, казалось, вырывался из того источника прирожденной радости, которую даже самые несчастные существа бессознательно сохраняют в глубине своей души.
Тогда глаза мои взглянули с новым для них любопытством; я был охвачен безумным желанием смотреть, рассматривать более внимательно этих трех сестер, как если бы я недостаточно их видел. Я любовался таинственной загадкой линий, царящей во всякой женской фигуре, и я понял, как трудно видетьне только души, но и тела. И действительно, эти руки, длинные пальцы которых я украшал моими нежнейшими мечтами, подобно невидимым кольцам, эти руки казались мне уже иными, как бы хранительницами бесконечных и неведомых сил, могущих положить начало чему-то новому и чудесному. И по странной аналогии я воображал себе тоску и ужас молодого принца, запертого в темном пространстве, который должен был выбрать свою судьбу среди непознаваемых судеб, приносимых ему безмолвными вестницами; он провел всю ночь, ощупывая роковые руки, протягивающиеся к нему во мраке. Руки во мраке, — есть ли более ужасный образ тайны? Руки трех княжон покоились обнаженными на свету, и, глядя на них, я думал о бесконечных движениях, не совершенных ими, и о мириадах будущих листьев, еще не распустившихся в саду.
Анатолиа, заметив мой внимательный взгляд, улыбнулась.
— Почему вы так упорно смотрите на наши руки? Вы, может быть, хиромант?
— Да, я хиромант, — отвечал я в шутку.
— Так прочтите нашу судьбу.
— Покажите мне ладонь вашей левой руки.
Она протянула мне ладонь левой руки, и сестры последовали ее примеру. Я наклонился, делая вид, что исследую в каждой ладони линии жизни, судьбы и счастья. Глядя на их прекрасные руки, протянутые, как бы принимающие или предлагающие дар, в то время как молчание вызывало в моей тревожной душе тысячи невыраженных и необъяснимых мыслей, я думал: «Каковы их судьбы? Быть может, железный стилет рока подчинен тем же законам, как и вращение магнитной стрелки? Быть может, все желания, мрачные или ясные, какие я ношу в себе, оказывают свое влияние, и судьбы уже направляются к конечному событию, несущему мне блаженство? Но возможно также, что я игрушка иллюзии, созданной моей гордостью и моей доверчивостью, и что я просто пленник среди пленников…»
Наступившее молчание было так глубоко, что я ужаснулся перед огромностью безгласных вещей, таящихся в нем. Солнце все
— Ну что же? — спросила меня Анатолиа с тенью озабоченности на челе. — Что вы прочли?
— Я прочел, — ответил я, — но я не могу открыть.
— Почему? — спросила она, снова улыбаясь. — Вы прочли что-нибудь ужасное?
— Нет, не ужасное, — ответил я, — напротив, радостное.
— Правда?
— Правда.
— Для всех или для одной?
Я поколебался. Ее вопрос задел мою нерешительность и как бы напомнил мне необходимость выбора.
— Не отвечайте! — воскликнула она.
— Для всех, — ответил я.
— И для меня тоже? — задумчиво спросила Массимилла.
— И для вас тоже. Разве вы не идете в монастырь добровольно? И разве вы не уверены, что достигнете, наконец, блаженства, которое вознаграждает за полное отречение?
Я пристально глядел ей в глаза, и лицо ее залила краска, показавшаяся мне почти лиловой на ее бледном лице.
— «Будьте, будьте этим благоухающим цветком, каким вы должны быть, и излейте ваше благоухание в тихом присутствии Господа» — так написала для вас св. Екатерина.
— Вы знаете писание св. Екатерины? — произнесла францисканка с выражением удивления на покрасневшем лице.
— Это моя любимая святая, — прибавил я, радуясь ее удивлению и предвкушая наслаждение взволновать и очаровать эту душу, казавшуюся мне пылкой и неустойчивой. — Я люблю ее за ее багряный вид. В Саду Самопознания она подобна огненной розе.
Невеста Христова взглянула на меня недоверчиво, но желание спросить и выслушать отражалось на ее лице, и уже легкая тень указывала на ее челе складку внимания.
— Книга, которую я читала сегодня утром, — сказала она с легкой дрожью в голосе, как бы делая мне интимное признание, — это был томик ее писем.
— Я заметил, что как добрая францисканка вы кладете закладкой между страницами стебелек травы. Но эта книга требует не такой закладки. Трава сгорает в ней, как в огненном жерле. Вся сущность Всеблагой выражается в ее словах: «Пламя и кровь, соединенные любовью!» Вы их помните?
— О, Массимилла, — прервал, смеясь, Оддо, — ты можешь, отпустить своего духовника. Ты нашла верного руководителя по пути к совершенствованию.
Мы сидели на краю высохшего бассейна, быть может, бывшего садка для рыб, почти полного землей и заросшего сорными травами, среди которых прятались фиалки — очень, многочисленные, судя по силе благоухания. Неподалеку от нас тянулась изгородь буксов, разваливающаяся, с глубокими просветами, из которых при моем входе в парк на меня повеяло тем же ароматом. Через просветы и арки виднелась пустынная аллея с ее изуродованными и пустыми урнами.
— Назначен уже день вашего пострижения? — спросил я Массимиллу.
— Нет, еще не назначен, — отвечала она, — но почти наверное это будет до Пасхи.
— Так значит скоро? Слишком скоро.
Антонелло встал, внезапно взволнованный непреодолимым беспокойством. Мы все обернулись к нему. Он смотрел на Анатолию с неопределенным ужасом в своих бледных глазах. Потом он опять сел. Бесконечное томление проникло в нас, как если бы Антонелло передал нам часть своей тревоги.