Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Так она говорила отрывистыми фразами, несколько глухим голосом, с горящим взглядом, припоминая эти мелкие подробности, словно они одна за другой выступали перед ней в блеске молнии. И образы, вызываемые ее словами, отличались необычайной силой отчетливости на неясном фоне других картин.
Дева и старец, вспоминая разрушение и резню, казалось, стирали неясные выцветшие предметы, окружающие нас, и создавали какую-то дымящуюся атмосферу, которую моя душа тревожно вдыхала несколько мгновений.
— Это была ужасная осада среди города, заполненного солдатами, лошадьми и мулами, лишенного жизненных припасов и денег, вооруженного ничтожным или бесполезным оружием, изнуряемого тифом и изменой. Стремительные ливни наводняли его черноватой
— Она была прекрасна и достойна своего престола! — воскликнул князь, голос которого зазвучал мужественно, прославляя этот подвиг. — Вид ее оказывал на солдат магическое действие. В ее присутствии все становились львами. 22 января был самый славный день осады, потому что она оставалась на батареях до самого вечера.
Он смолк, и казалось, что каждый из нас созерцает идеальный образ героини на поле разрушения и смерти.
— Как странно было видеть слезы в ее глазах! — медленно произнесла Виоланта, вся погруженная в это далекое воспоминание. — В последний раз, когда я видела ее плачущей, я стояла испуганная и удивленная, как перед чем-то неожиданным и почти невероятным. Целуя меня, она оросила слезами мое лицо. — Помолчав, она прибавила: — Она носила на шляпе маленькое зеленое перышко. — И прибавила еще: — На шее у нее был большой изумруд.
Она сидела рядом со мной, и новое волнение охватило меня, когда невольным движением я несколько склонился к ней и вдыхал ее духи, которые, мне казалось, стали пахнуть сильнее и заглушали медвяное благоухание цветов.
Окружающие лица и предметы стали мне вдруг неприятны, вызвали во мне нетерпение и резкое недовольство, словно в эту минуту они стали мне в тягость. Я глядел с невольным недоброжелательством на брата князья Оттавио Монтага, сидящего на конце стола, молчаливого и несколько мрачного, напоминающего замаскировавшего человека — символ темного и ненарушимого запрета. Я почувствовал, как мое сильное здоровье, бодрость и желание восстали против болезни, печали, смертельной скуки, среди которых беспомощно гибло дивное создание. Отгоняя тревогу, зародившуюся в моих мыслях последовательным появлением трех различных женских образов, мне казалось, что я уже остановил свой выбор на той, с красотой которой сливалось величие прошлого, облагораживая ее. Она одна снова взволновала все мое существо, как в минуту, когда она подняла голову при крике ястребов, князь сказал мне:
— Не странно ли, Клавдио, что Виоланта сохранила такое ясное воспоминание об этом времени? Не кажется ли тебе это очень странным? — Потом снова, улыбаясь своей ласковой улыбкой: — Мария-София не перестала любить ее. Зная ее страсть к духам, она каждый год в день ее рождения присылает очень много духов. С тех пор как мы живем здесь, она ни разу не пропустила этого дня.
И, обернувшись к дочери, он нежно добавил:
— Ты уже не сможешь обойтись без них, правда? — Потом с оттенком грусти: — Она живет ими, — сказал он мне. — И ты видишь, Клавдио, какая она стала бледная от них!
И мне показалось, что Анатолиа прошептала:
— Она убивает себя этим!
Когда мы вышли из-за стола, Анатолиа предложила сойти в сад.
— Выйдем еще немного на солнце, — сказала она, подняв руку к снопу лучей, проникающих в окно сквозь верхние стекла, не закрытые выцветшими занавесами. — Кто хочет идти?
В этом движении ее рука осветилась и позолотилась до кисти, лучи переливали между ее пальцами, как мягкие пряди волос.
— Мы все пойдем, — ответил я.
Дон Оттавио откланялся и удалился: среди нас он казался лишним. Но князь взял под руку Анатолию, как раньше на лестнице держал ее Антонелло.
— Я провожу вас немного, — сказал он.
Проходя по большой приемной зале, обращенной в пустую переднюю, я заметил старинный портшез с двумя ручками, словно дама только что сошла с него, или он был приготовлен к ее услугам. Я остановился:
— Кого у вас носят в портшезе? — спросил я.
— Из нас никого, — отвечала Анатолиа в легком замешательстве, и какая-то тень смущения пробежала по всем лицам.
— Он сохранился со времен Карла III, — сказал князь скрывая под улыбкой свою печальную мысль. — Он принадлежал донне Раймондетте Монтага, герцогине Кубланской, которая была самой прекрасной придворной дамой и прославилась, как первая красавица королевства.
Я подошел, привлекаемый этим старинным предметом, который казался еще не совсем мертвым и которому воспоминание о донне Раймондетте придавало неизмеримое значение и прелесть, и он как бы оживал под моим взглядом.
— Какой великолепный стиль! — сказал я. — Это прекрасное произведение искусства, и как оно замечательно сохранилось.
Но я заметил, что странное беспокойство охватило моих хозяев и что причина их замешательства исходила от этого предмета. И тогда в силу тайны я почувствовал, что в этом драгоценном дереве еще сильнее живет жизнь, созданная моим воображением.
— Может быть, в нем живет душа донны Раймондетты, — произнес я легким тоном, охваченный неудержимым желанием раскрыть дверцу. — Для нее нельзя придумать более изящного помещения. Посмотрим.
Открыв дверцу, я ощутил легкое благоухание. Чтобы лучше вдохнуть его, я всунул голову внутрь портшеза.
— Какой аромат! — воскликнул я, упоенный этим неожиданным впечатлением. — Это духи герцогини Кубланской.
И в продолжение нескольких секунд мой дух покоился в мягкой атмосфере, созданной очарованием старинной дамы, рисуя себе маленький ротик, круглый, как ягода, высокую прическу, густо напудренную, и парчовое платье с кринолином.
Портшез благоухал, как свадебная корзинка, он был обит внутри зеленым бархатом цвета ивы и украшен с каждой стороны маленьким овальным зеркалом; снаружи он был весь вызолочен и расписан с утонченным вкусом и украшен изящной резьбой на скрепах и карнизе; и, благодаря завесе веков, это изящное, искусное произведение казалось еще более прелестным и драгоценным.