Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
«Струя сверкает и звенит, и блеск ее говорит тебе: „Радуйся!“ И журчанье ее говорит тебе: „Люби!“»
Fons lucet, plaude, eloquitur fons lumine: gaude. Fons sonat, adclama, murmure dicit: ama.
Странное очарование навевали на мою душу эти звуки леонийских рифм, непрестанно повторяемых водой фонтана. В этих звуках я чувствовал затуманенное выражение меланхолии, которая придает удовольствию бесконечную прелесть и которая, нарушая его, делает его более глубоким. Не менее нежны и печальны были юные божества, раскинувшие на краях бассейна свои обнаженные тела, такие же волнующиеся, как водяное зеркало, в которое они смотрятся с незапамятных
«Лейте здесь ваши слезы, возлюбленные, приходящие утолить вашу жажду. Вода слишком сладка. Прибавьте к ней соль ваших слез».
Flete hic optantes, nimis estaqua dulcis, amantes salsus, ut apta veham, temperet humor eam.
Так сладкая вода фонтана, завидуя вкусу слез, поучала счастливцев утонченному искусству вкушать немного горечи в полном блаженстве. «Хорошо примешивать к розам несколько розовых цветов черной черемицы, почти незаметных в гирлянде, чтобы иногда склонялось увенчанное чело».
Казалось, что шаг за шагом на столь длинном пути любви страсть становилась более напряженной и утонченной. Водные зеркала манили возлюбленных склонять свое чело, отягченное мечтами, и созерцать свои собственные изображения, пока не увидят в них образов неизвестных существ, выплывших на свет из недостижимого мира; они и тогда лучше почувствуют, как много в их жизни таинственного и далекого.
«Склоняйтесь ниже взглянуть на ваши отражения, и пусть поцелуи ваши удвоятся поцелуями, отраженными в зеркале вод».
Oscula jucunda ut duplicentur imagine li unda, vultus hic vero cernite fonte mero.
В этом простом движении, не было ли знака, открывающего тайну? Двое возлюбленных, наклонившихся созерцать отражение своих ласк, бессознательно олицетворяли мистическую силу страсти — силу, которая на несколько мгновений обнаруживает неведомое существо, которое таится в нас, заставляет нас чувствовать его далеким и странным, как призрак. Может быть, неясность этого ощущения и возбуждает безумие и порождает ужас в душе сладострастных любовников, когда в зеркалах глубоких альковов они видят свои взаимные ласки, повторенные лицами, созданными по их подобию и тем не менее смутно различимыми и отпрянувшими в глубину сверхъестественного молчания? Они смутно сознают необычайное раздвоение, происходящее с ними, и они думают найти ясный символ в этих внешних образах, и путем сравнения они приходят к тому, что рассматривают их уже не как видимые явления, но сначала как необъяснимые формы жизни, и в конце концов, как призрак действительной смерти, когда изнеможенные тела неподвижно лежат на белых простынях, пот застывает на бедрах и зрачки суживаются под тяжестью ресниц…
Это видение внушило мне рифмы последнего мелодичного фонтана, над которым склонилось лицо Виоланты в тени, отбрасываемой соснами, подобно медленно ниспадающему голубому покрывалу.
«Здесь одновременно отражались в зеркале Сладострастие и Смерть, и оба их лика являлись одним ликом».
Spectarunt nuptas hic se mors atque voluptas unus (Jama ferat), quum duo, vultus erat.
Белое нежное облако закрыло солнце, и воздух стал еще мягче, напоминая прозрачное молоко с растворенным в нем каким-то благоуханием. Мы шли по маленьким замкнутым лужайкам,
— Вы были здесь сегодня утром? — спросил я Виоланту, узнавая вблизи арку из букса, где она предстала мне в первый раз.
Она улыбнулась, и мне показалось, что щеки ее слегка порозовели. Прошло только несколько часов, и я к своему удивлению потерял точное представление о времени. Этот короткий промежуток показался мне наполненным туманными событиями, которые в моем сознании придавали ему призрачную продолжительность без определенных границ. Я не мог еще измерить все значение жизни, прожитой мною в этом саду с той минуты, как нога моя вступила за его ограду, но я уже чувствовал, что какая-то темная тайна, влекущая за собой неисчислимые последствия, готовилась разрешиться во мне независимо от моей воли; и я подумал, что мое внутреннее предчувствие на пустынной дороге не было обманчиво.
— Не присядем ли мы? — спросил почти умоляюще Антонелло. — Вы еще не устали?
— Сядем, — согласилась Анатолиа со своей обычной кроткой уступчивостью. — Я тоже немного устала. Это может быть действие весны… Как сильно пахнут фиалки!
— А ваш боярышник? — воскликнул я, обращаясь к Массимилле, чтобы дать ей понять, что я не забыл и ее дара.
— Он еще далеко, — отвечала она.
— Где?
— Там.
— У Массимиллы свои тайники, — сказала Анатолиа, смеясь. — Когда она спрячется, ее невозможно отыскать.
— Как горностая, — прибавил я.
— А потом, — продолжала болтать ее сестра, — она делает иногда таинственные намеки на какое-нибудь маленькое чудо, известное только ей одной, но осторожно охраняет свою тайну, никогда ничего не открывая нашему любопытству. Сегодня, сказав вам о боярышнике, она оказала вам особое внимание…
Глаза Массимиллы были опущены, но смех сверкал между ее ресниц и озарял все ее лицо.
— Когда-нибудь, — продолжала добрая сестра, которой, казалось, нравилось пробуждать этот необычный луч, — когда-нибудь я вам расскажу историю ежа и четырех маленьких слепых детенышей.
Массимилла вдруг рассмеялась звонким юношеским смехом, который придал ей такую неожиданную свежесть, что я был изумлен, как чудом.
— О, не слушайте, что говорит Анатолиа! — воскликнула она, не глядя на меня. — Она хочет посмеяться надо мной.
— История о еже и его четырех маленьких слепых детенышах! — сказал я, с наслаждением впивая этот порыв внезапной веселости, нарушившей нашу грусть. — Так вы пример францисканского совершенства? Надо прибавить еще цветок Fioretti: «Как Сестра Воды приручила дикого ежа и сделала ему гнездо, чтобы он размножался по велениям нашего Создателя». Расскажите мне, расскажите!
Францисканка смеялась вместе со своей дорогой Анатолией, и легкость этой радости передалась Виоланте и ее двум братьям, и в первый раз за весь день мы вернулись к своей молодости.
Кто сможет выразить словами, как странно и нежно неожиданное появление смеха на устах и в глазах скорбящих? Мое первое изумление не покидало моей души и, казалось, скрыло за собой все остальное. Сильное волнение, всколыхнувшее на несколько мгновений нежную грудь Массимиллы, передалось и в моем существе всем уже созданным образам, смешивая и стирая их черты. Взрыв серебристого смеха раскрыл вдруг полузакрытые уста восторженной девы, неподвижные ладони которой зарождали спирали молчания.