Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
— Разумеется, — отвечала она. — Ваше предложение совпадает с нашим желанием.
— А вы, донна Массимилла, вы тоже можете позволить себе это развлечение. Св. Франциск, как вы знаете, сочинил гимн Солнцу в келье из тростника, которую св. Клара велела построить ему в монастырском саду. Леса, реки, горы, холмы должны по старинному уставу быть вашими братьями и вашими сестрами. Идите к ним, это своего рода паломничество… И потом в Линтурно, в мертвом городе, сохранилась внутренность храма; там есть большая Мадонна из мозаики, одна в своей нише… Я помню ее. Ее нельзя забыть. А ты, Антонелло, помнишь ее?
Услышав свое имя, он вздрогнул.
— Ты что-то спросил? — пробормотал он в замешательстве.
И его бледное искаженное лицо выразило такое страдание, что я замолк.
— Да,
Он говорил тихо, словно боясь, что кто-то вблизи услышит его, он наполнял нас ужасом.
— Встань, Клавдио! Уйдем отсюда!
Анатолиа подбежала и взяла его за руки.
— Вот, вот она идет! — бормотал он, обезумев обратив к аллее свои бледные глаза, расширенные словно в галлюцинации. — Вот она! Ты слышишь?
Задумавшийся и внутренне потрясенный, я подумал сначала, что он испугался призрака, созданного его безумием. Но мое ухо также различило приближающиеся шаги. И вдруг я понял, когда между буксов мелькнул портшез.
Мы стояли безмолвные, неподвижные, затаив дыхание на пути странного кортежа. Ясно был слышен легкий скрип, производимый трением рукояток, поддерживаемых двумя слугами среди ледяного молчания, подобного тому, что окружает гроб.
В поднятое окно на фоне зеленоватого бархата я увидел лицо безумной княгини: неузнаваемое лицо, изуродованное бескровной опухолью, подобно маске из снега, с волосами, поднятыми надо лбом в форме диадемы. Большие черные глаза сверкали на тусклой белизне кожи из-под надменно очерченных бровей, и, может быть, они сохранили этот необыкновенный блеск, благодаря постоянному созерцанию волшебной роскоши. Жирный подбородок сжимался ожерельями, украшавшими ее шею. И эта бледная неподвижная тучная женщина восстановила в моем воображении какой-то созданный мечтою образ византийской императрицы, времен одного из Никифоров или Василиев, как евнух тучной и загадочной, развалившейся в глубине своих золотых носилок.
«Она нас заметит, остановится, выйдет, подойдет к нам», — делал я предположение со все возрастающей тревогой, ожидая, что явление, показавшееся мне невероятным, готовым рассеяться и вернуться к небытию, как сон при пробуждении, окажется действительностью. «Она окликнет кого-нибудь из нас, заговорит, спросит, кто я, обратится ко мне с вопросами…» Я воображал себе звук этого голоса в тишине, разговор между детьми, обреченными на нечеловеческую жертву матерью, перенесенной безумием в другой мир, куда она неизбежно увлечет их одного за другим. И мой страх заставил меня понять глубокое содрогание инстинктивного ужаса, который был в Антонелло таинственным предупреждением, подобно тому, который охватывает стадо в лесу при приближении дикого зверя, грозящего пожрать его.
Но она проследовала мимо, не замечая нашего присутствия не взглянув на нас, и исчезла среди кустарника. Две служанки, одетые в серое, как бегинки, молчаливые и печальные, бледные от скуки и усталости, следовали возле портшеза, и их руки, опущенные вдоль тела, качались при каждом шаге, как четки, висевшие у них на поясе, как безжизненные вещи.
Возвращаясь верхом по дороге к Ребурсе, я снова видел отекшее бескровное лицо княгини Альдоины, мрачное усилие слуг, серые призраки служанок и весь вид этого странного кортежа. Живая часть меня осталась в большом парке, но тем не менее я чувствовал в глубине сердца радость остаться одному.
Я вспоминал прощальные жесты около решетки и чудесную глубину глаз пленниц и почти мифические дали сада, тонувшие за их прекрасными фигурами. И в то же время все другие призраки напряженной жизни, которую я пережил в эти короткие часы, собирались в моей душе подобно разнообразным и чудным сокровищам, собранным для украшения моего тайного замка.
— Какая пышность, — говорил с радостью и гордостью представший мне Демон. — Сколько великолепия в один день! Ты не мог лучше послужить твоему намерению оживлять и извлекать жизнь из предметов самых бесплодных. Разве ты не признаешь теперь мудрость моего утреннего поучения? Не благословляешь
День угасал над волнистой долиной Саурго; в косых лучах красноватая почва была залита золотом, а светлые облака, окружающие вершины скаль, казались дивными женщинами, сидящими на верхних ступенях амфитеатра и ожидающими, когда вечер оденет их в пурпур.
— Отныне, — говорил мне Демон, — ты можешь сделать плодородной даже соль. Там, куда склоняется твой дух, внезапно прорастают семена. Но Фортуна милостива и к тебе: ты вступил в неведомое и непредвиденное и не как человек неуверенный, который идет ощупью и исследует, а как тот, кого ждут и избрали в собирателя жатвы с поля, давшего самые тучные колосья, нетронутые и готовые наполнить пригоршни его рук каждый раз, когда он пожелает протянуть их в свет или тень. Ты вступил в запертый сад, чудный и ужасный, как сад древних Гесперид. Блаженство улыбалось тебе на трех лицах между Безумием и Смертью, как мраморная статуя Луни, сверкающая между двух черных колонн. Не видишь ли ты тайного смысла в размещении подобной фигуры?
— О, Деспот! — отвечал я ему. — Конечно, есть тайный смысл в фигуре, которую ты мне начертил, и я хочу понимать его. Совершенства трех девственниц влекут меня, но мои мечты заставляют меня сделать выбор. И вот я стою в нерешительности и боюсь быть обманутым, как человек.
И Демон отвечал:
— И сегодня вечером, как и утром, твой страх напрасен. И не только в одном этом твоя ошибка. И сейчас даже, в присутствии божественных дев создав дивную мелодию о красоте их обнаженных рук, и жалел, что не можешь их ввести одновременно в свое жилище, и возмущался против препятствий, поставленных предрассудками и обычаями. Но, делая это, ты унизил себя не только до признания силы закона другого, но до отрицания силы твоей мечты, которая одна священна. Зачем ты стремишься к законному обладанию телами, когда идеальные образы украшают уже тройной прелестью обиталище твоей мечты? Ты не можешь вызвать трех пленниц из их темницы, не вырвав их из очарования, осеняющего их. Бесчисленны таинственные ниши, связующие эти глубокие жизни и безгласные места, где они страдали и ждали тебя. Их прелесть, печаль и гордость извлекают из таинственных источников очарование, овладевшее тобою. Так благородные растения длинными корнями, разделившимися на мириады волокон, черпают из глубоких недр Земли бессмертные силы, которые, выведенные на свет буйным побегом стебля, воплощаются в чуде венчика и благоухания. Можешь ли ты, поэт, вообразить себе Эглу, Аретузу и Гипертузу изгнанными из их сада? Когда Геркулес в звездной одежде проник в этот западный рай, чтобы похитить в нем золотые плоды, он отказался увести с собой дочерей Ночи, потому что, как ни груба была его душа, он почувствовал, что это может уменьшить или, быть может, уничтожит божественную тайну их красоты.
— О, Деспот! — сказал я тогда, — я думаю о Том, кто должен явиться.
И Демон:
— Пусть это всегда будет твоей господствующей мыслью. Но сейчас необходимость выбора являлась тебе жестоким испытанием, источником неизбежных печалей и жертв; и сердце твое страдало от этого. Помни, что Скорбь больше всякого другого символа Судьбы достойна быть призываема при созидании нового поколения. Ничто в мире не пропадает, и иногда непостижимые вещи могут зародиться из слез. Помни, что величайшая сила воли выражается не в быстроте выбора между многими дарами или в упорном сопротивлении многим внушениям, но именно в искусстве придать неясным движениям природы действительность, ясность и значение сил, признанных и управляемых. Помни, что есть средство быть всегда равным событию в превратностях неверной жизни. Помни Того, кто возле тирана, один жест которого мог отправить его на смерть, держал себя так, что вызывал сомнение, кто из них настоящий властелин. Так будь подобен этому человеку и обращайся со случаем с царственным величием.