Том 5. Дживс и Вустер

Вудхаус Пелам Гренвилл

— Спасибо большое, не могу, — ответил я, хотя мне было очень невесело на пустой желудок. — Мне пора ехать.

— Ну, что ж, не хотите, как хотите. А я пойду. И наемся за милую душу. Устрою себе из завтраков завтрак, чтоб запомнить на всю жизнь. Так великолепно я, кажется, себя не чувствовала с того времени, как выиграла в Роудине [84] школьное первенство по теннису.

Я напружился, чтобы выдержать еще один шлепок по спине, но веселая атлетка внезапно переменила тактику и ткнула меня кулаком под ребро, окончательно вышибив из меня дух, сколько его еще оставалось после ее угрожающих речей. Потому что, представив себе, каков будет результат,

если такая мать-командирша замолвит за меня слово перед Мадлен Бассет, я сразу увял на корню. Ноги мои, как принято говорить, налились свинцом, я, с трудом передвигая их, вышел через стеклянную дверь в сад и поплелся на шоссе, рассчитывая перехватить Китекэта, когда он будет ехать обратно, и разузнать у него, чем закончились здесь его переговоры.

84

Привилегированная закрытая средняя школа для девочек близ Брайтона.

Однако, как и следовало ожидать, Китекэт пронесся мимо на такой скорости, что привлечь его внимание к моей особе на обочине не представлялось возможным. Он исчез за горизонтом, точно гонщик на Бруклендском ипподроме, а я остался стоять на дороге.

Понурый, охваченный черными предчувствиями, я побрел на станцию, чтобы позавтракать там чем Бог послал и уехать на поезде обратно в Кингс-Деверил.

ГЛАВА 18

Ребята, которые командуют на железных дорогах, похоже, не особенно заботились о человеке, едущем из Уимблдона в Кингс-Деверил, наверно, они считали по доброте душевной, что в это обиталище головорезов и вурдалаков человеку ездить вообще незачем. Доезжаешь, с двумя пересадками, до Бейсингстока, там пересаживаешься опять и едешь по железнодорожной ветке, но чем ехать по ветке, быстрее дойти пешком.

Первым, кого я увидел, когда на неразгибающихся ногах вышел наконец на перрон в пункте назначения, чувствуя себя так, будто сызмальства был приклеен к вагонному сиденью, и удивляясь, что не пустил по стенке цепких побегов, как дикий виноград, — первым, кого я увидел, был мой двоюродный брат Томас. Он покупал в киоске кинозвездный журнал.

— А, здорово, — сказал я ему. — Так ты все-таки здесь?

Он холодно покосился на меня и издал только одно восклицание: «Фу ты!», — которым он последнее время положительно злоупотребляет. Юный Тос — мальчик крепкий, закаленный, своего рода Джеймс Кэгни в отрочестве с небольшой примесью Эдварда Дж. Робинсона. Волосы у него рыжие, выражение лица наглое, манера держаться надменная. Казалось бы, если твоя мамаша — тетя Агата, в чем отпираться бесполезно, по-моему, постыдись людей, сиди и не высовывайся. Как бы не так. Тос расхаживает с таким видом, будто он тут всему хозяин, и разговаривает с двоюродным братом довольно бестактно и чуть ли не переходя на личности.

Вот и сейчас он сразу же перешел на личности и коснулся моего внешнего вида, в данный момент, надо признать, далеко не элегантного. От ночных поездок в «молочном» поезде с человека, естественно, сходит лоск, а посидишь под кустом в тесном общении с сороконожками, и потеряешь всякую молодцеватость.

— Фу ты! — сказал мой юный кузен. — Тебя что ли кошка с помойки притащила?

Понимаете теперь? Тон совершенно неправильный. Но я был не настроен пускаться в перепалку, поэтому только дал ему щелбана и мрачно прошел дальше. Вышел на привокзальную площадь, и вдруг меня кто-то окликает. Смотрю — Тараторка в автомобиле.

— Привет, Берти, — говорит она. — Откуда ты, месяц мой ясный? — Она огляделась вокруг с настороженным, заговорщическим видом, как будто играла подлую предательницу в шпионской кинокартине. — А ты заметил на перроне?..

— Заметил.

— Дживс доставил его вчера

вечером, согласно телеграфной накладной. Дядя Сидней сначала был ошарашен и едва не произнес слова, которые вычеркнул из своего лексикона, когда принял духовный сан. Но все обошлось отличным образом. Дядя очень любит играть в шахматы, а Томас, оказывается, признанный чемпион своей школы, у него голова набита всякими гамбитами, эндшпилями и прочими штуками, так что они прекрасно поладили. Я его полюбила всем сердцем. Какой это добрый, симпатичный мальчик, Берти!

Я захлопал глазами.

— Ты про моего кузена Томаса?

— Он такой преданный друг! Когда я ему рассказала, как злодей Доббс арестовал Сэма Голдуина, он был просто вне себя от справедливого негодования. Он собирается оглоушить его.

— Что, что он собирается сделать?

— Это из детективов. Там люди оглоушивают друг друга такими короткими, но сподручными резиновыми штуковинами.

— Но у него же нет такой короткой, но сподручной резиновой штуковины.

— Именно что есть. Он купил ее в Лондоне в универмаге, пока гостил у тебя. Поначалу она была предназначена для одного противного мальчишки в школе, которого зовут Мурло, но теперь будет использована против Доббса.

— О, Господи!

— Доббсу только на пользу пойдет, если его хорошенько оглоушить. Очень может быть, что он после этого качнет новую жизнь. У меня такое чувство, что вообще намечается поворот к лучшему и скоро начнется эра всеобщего счастья. Возьми, например, Китекэта, если тебе нужен наглядный образец. Видел его?

— Только издали, — ответил я рассеянно, так как мысли мои были целиком заняты юным Тосом и его военными приготовлениями. Человеку, у которого нервная система и так вдрызг измочалена, только того и не хватает, чтобы его родной двоюродный брат избивал полицейских резиновой дубинкой. — А что Китекэт?

— Я его только что встретила — чирикает, как весенний воробышек. Вчера он получил записку от Гертруды, она пишет, что, как только ей удастся улизнуть из-под материнского надзора, она согласна бежать с ним и стать его женой. Его чаша радости полна до краев.

— Рад, что хоть у кого-то есть чаша радости.

Мое мрачное замечание заставило Тараторку устремить на меня проницательный взгляд, и глаза у нее слегка полезли на лоб при виде жалкого состояния моей наружной оболочки.

— Берти! Солнышко! — воскликнула она, заметно потрясенная. — У тебя вид, как будто…

— Как будто меня кошка с помойки притащила?

— Я хотела сказать, как будто тебя откопали в гробнице Тутанхамона, но и твое сравнение тоже подойдет. Что с тобой случилось?

Я устало коснулся ладонью лба.

— Таратора, — говорю, — я побывал в аду.

— А я думала, ад — единственный пункт, куда не приходится заезжать, чтобы попасть по железной дороге в Кингс-Деверил. Ну, как там все?

— Я должен тебе поведать страшную историю.

— Тебя что, кто-то оглоушил?

— Я приехал из Уимблдона.

— Из Уимблдона? Но Уимблдоном занимался Китекэт. Он мне все про это рассказал.

— Все про это он тебе не рассказал, потому что всего он как раз не знает. Если тебе известно только то, что можно почерпнуть из мемуаров Китекэта, значит, ты далеко, за миллион миль, не в курсе дела. Он только царапнул Уимблдон по поверхности, тогда как я… Хочешь услышать кошмарные подробности?

Тараторка сказала, что с удовольствием, и я изложил их ей, и она в кои-то веки выслушала все, с начала и до конца, не перебивая, что было приятным отклонением от ее обычного тактического приема «глухая змея». Оказалось, что она неплохо умеет слушать. Всплеснула руками, узнав про письмо Гасси, к месту охнула, когда я описывал встречу с атлеткой Гаджен и жуткую историю с художественным фотопортретом. И белый лохматый песик тоже на своем месте произвел впечатление.