Том 5. Дживс и Вустер
Шрифт:
Я высказал эту мысль Эдвину, и он согласился, что, возможно, я прав. Однако он слушал невнимательно, явно думая о чем-то другом, и после недолгого молчания, пока я сидел и надеялся на лучшее, а он крутил в ладонях скаутский стек, он все же открыл мне свои заботы. Эдвина беспокоил вопрос протокола.
— Послушай, Берти, — произнес он. — Ты не забыл, что я съездил тебе по затылку?
Я заверил его, что помню, и даже очень хорошо.
— Я ведь хотел как лучше.
— Приятно сознавать.
— Но все-таки я тебя шмякнул, верно?
— Верно.
— От этого никуда не уйдешь.
— Да.
— Я вот думаю, не выходит так, что теперь доброе дело,
— То доброе дело, когда ты убирался в «Укромном уголке»?
— Нет, то вычеркиваем, потому что получилось неудачно. А вот что я тебе брошку нашел.
Тут от меня требовалась большая осторожность. Ведь брошь, которую он нашел, и брошь, которую купил и передал имениннице Дживс, надо было представить как один и тот же предмет, и ни в коем случае нельзя было проговориться, что найденную им я потерял вторично.
— А-а, ты вот о чем. Да, это было отличное доброе дело.
— Знаю. Но как ты думаешь, оно считается?
— Я думаю, да.
— Несмотря на то, что я тебя ударил?
— Бесспорно.
— Ух ты! Тогда я уже нагнал до прошлого четверга.
— До пятницы, ты хочешь сказать?
— Нет, до четверга.
— До пятницы.
— До четверга.
— До пятницы, говорю тебе, бестолковый ты тупица! — прикрикнул я на него немного в сердцах, потому что меня раздражало такое неумение произвести простейший подсчет, как, наверное, оно раздражало поэта, забыл фамилию, который тоже в разговоре с ребенком никак не мог добиться толку, семеро их было или не семеро. [124] — Смотри. Твоим добрым делом за пятницу должна была считаться уборка в «Укромном уголке». Так? Но по причине печальных последствий оно вычеркивается. Ты с этим согласен? Таким образом, добрым делом за пятницу становится нахождение броши. Элементарно, если только задействовать маленькие серые клеточки.
124
Берти имеет в виду стихотворение Г. Вордсворта «Нас семеро» (1798), где девочка считает вместе и живых, и умерших своих братьев и сестер.
— Да, но ты все спутал.
— Ничего я не спутал. Вот смотри…
— Потому что ты говоришь про первый раз, как я нашел тебе брошку. А я говорю про второй, он тоже считается.
Я не понял.
— Что значит, второй раз? Ты же не два раза ее находил.
— Именно что два. Первый раз, когда ты выронил ее в прихожей, помнишь? После этого я пошел чистить дымоход в кухне, случился взрыв, и я выхожу, ты стоишь на лужайке в рубашке, а пиджак снял и отшвырнул в сторону.
— Бог мой!
Среди всех этих переживаний и хлопот я совершенно забыл, как было дело с пиджаком. Но теперь вспомнил с полной ясностью, и холодная рука сдавила мне сердце. Я понял, к чему он ведет.
— Брошка, наверное, выпала из кармана пиджака, а когда ты пошел в дом, я смотрю, она валяется на траве. Ну, и я подумал, что будет еще одно доброе дело, если я избавлю тебя и сам отнесу ее Флоренс.
Я тупо глядел на него — как говорится в таких случаях, взирал угасшим взором.
— Значит, ты отнес ее Флоренс?
— Да.
— И сказал, что это подарок от меня?
— Да.
— Она была рада?
— Еще как! Ух ты! — вдруг вскрикнул ребенок Эдвин и исчез, точно угорь, зарывшийся в ил. Кто-то приближался, шумно дыша.
Мне не понадобилось внезапного бегства Эдвина под темные своды ночи, чтобы за этой
ГЛАВА 18
Флоренс, судя по всему, была во власти бурных чувств. Она вся слегка подрагивала, словно страдала болезнью Пар-кинсона в начальной стадии, а лицо ее, насколько я смог разглядеть, оставалось белым и каменным, как крутой белок.
— Д'Арси Чеддер, — приступила она прямо к делу, не задерживаясь даже на вступительное приветствие, — упрямый, тупой, нахальный, грубый, деспотичный и недалекий служака!
От этих слов я похолодел. Было ясно, что надо мной нависла страшная угроза. Из-за непрошенной услужливости проклятущего Эдвина эта особа несколькими часами ранее получила великолепную бриллиантовую брошь якобы в подарок от Бертрама В., а вслед за тем разругалась с Сыром, притом так основательно, что употребила на его характеристику целых шесть красочных эпитетов. Когда девица, рисуя портрет любимого, использует шесть бранных эпитетов, такая серия заслуживает пристального внимания. Один можно еще истолковать как временную размолвку. Шесть — это уже серьезно.
Нет, не нравилось мне такое положение вещей, совсем не нравилось. Казалось, разозленная дева говорила себе: взглянем на этот портрет и сравним его с тем. С одной стороны — галантный, любезный даритель дорогих украшений, с другой — упрямый, тупой, нахальный, грубый, деспотичный и недалекий служака. Если бы вы были барышней, с которым из двух вы предпочли бы соединить свою судьбу? Вот то-то и оно.
Я понял, что должен, не жалея сил, подняться на защиту Сыра и убедить Флоренс не придавать значения его проступку, из-за которого она теперь дышит, как астматик, и разбрасывается бранными эпитетами. Настал миг, когда мне надо явить красноречие и проникновенность, щедрой рукой лить масло на взбаламученные воды и вылить хоть все до капли, если будет необходимость.
— Черт возьми! — воскликнул я.
— Что значит «черт возьми»?
— Просто «черт возьми», и все. В порядке возражения.
— Ты не согласен со мной?
— Я нахожу, что ты к нему несправедлива.
— Ничуть.
— Отличный малый Чеддер по прозвищу Сыр.
— Ничего подобного.
— Тебе не кажется, что благодаря таким, как он, Англия возвысилась до нынешних вершин?
— Нет.
— Нет?
— Я сказала, нет.
— Да, верно. Ты сказала, нет.
— Просто орясина.
Орясина… Рясина… Это вроде бы такая штуковина, которую надевают священнослужители? Чем она, интересно знать, похожа на Сыра? Но не успел я приступить к расследованию, как Флоренс выдала продолжение:
— Он был возмутительно груб, и не только со мной, но и с папой. А все потому, что папа не позволил ему арестовать человека, который забрался в сарай.
Тут я сразу все понял. Мне стало ясно, в чем дело. Я, если помните, удалился от группы Сыр—Флоренс—дядя Перси в тот момент, когда последний наложил вето на попытку молодого и многообещающего полисмена сцапать Дж. Чичестера Устрицу. Так что заключительный комментарий Сыра тогда не достиг моих ушей. А он, по-видимому, высказался смачно. Сыр, как я уже упоминал, — мужчина с сильными страстями, и сгоряча за словом в карман не лезет. Я вспомнил то время, когда в Оксфорде занимался греблей и нашим тренером был Сыр. Если то, что он сегодня сказал дяде Перси, хоть немного приближается к его тогдашним замечаниям насчет моего живота, отношения, бесспорно, должны сделаться натянутыми. Сердце у меня защемило, когда я попробовал представить себе эту сцену.