Том 5. Произведения 1856-1859 гг.
Шрифт:
— Ого-го! Какъ онъ поклонился, — думалъ онъ объ Аленин, — строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не замчаю; нтъ, я все замчаю. Что ежели бы мн когда-нибудь встртиться съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы умлъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 миліона съ половиной. О, какъ бы я умлъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италіи. — Тутъ ему представилась декорація петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. — Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и дти тутъ бгаютъ. Нтъ, не надо дтей? Зачмъ дти матери? У всхъ насъ одинъ отецъ — Богъ. Ну, и сидлъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и цловалъ и потомъ заплъ бы. — Тутъ въ голов его запла серенада Донъ-Жуана. — Она бы упала мн на грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и дв расходящіяся хроматическія гаммы, впадающія въ еще боле страшный акордъ. Буря, бгутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Нтъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодія, ее подхватываютъ хоромъ двицы въ бленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодія все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. —
— Смерть! — подумалъ онъ: — идетъ, подвигается тихими, мрными шагами и все, все блднетъ, вс радости изчезаютъ и въ замнъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно цлое, блестящее и громадное.
— Туда, туда. Скоре надо. Сколько тутъ нужно помнить, длать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мн не вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Нтъ и не можетъ быть здсь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, нтъ этаго счастія ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, разв не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ свт, не то, совсмъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италіи, на берегу моря, гд апельсины и гд она моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть... тмъ лучше. Иди! Вотъ она! — Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо міра — полное забвенье.[52]
Гр. Л. Н. Толстой.
5 Октября
Ясная Поляна.
————
ТРИ СМЕРТИ. * № 1
Федька былъ боленъ 3-й мсяцъ, — нутренность, какъ онъ говорилъ. Въ чемъ состояла эта болзнь, не знали ни его братъ, ни племянникъ, ни фельшеръ, которому показывали больнаго, ни самъ больной. Впрочемъ больной и не желалъ знать этаго. Онъ зналъ и говорилъ, что смерть его пришла и ничего больше. <Недавно еще онъ былъ мужикъ сильный, веселый, здилъ на курьерскихъ, пвалъ псни и любилъ выпить. Теперь второй мсяцъ онъ не слзалъ съ печи, изрдка стоналъ, просилъ испить и твердилъ несвязныя молитвы.> — Третьяго дня его причащали. * № 2
Мужъ сидлъ одинъ въ своей комнат и молчалъ, кузина сидла подл него и молчала. Они искали и не находили, что бы сказать другъ другу, а чувствовали потребность сказать что нибудь. Одна свчка горла.
— Извините меня, мой другъ, — сказала кузина, — когда она еще была здорова (кузина вздохнула, мужъ тоже: онъ началъ обдумывать новый образъ жизни безъ жены, и ему помшали), вамъ тяжело, но что жъ длать? Она говорила, что желала бы покоиться съ матерью въ Щербинкахъ. Не отвезете ли вы ее, исполните ея послднее желанье. Расходы, разумется, не остановятъ васъ въ такомъ важномъ дл.
— Отчего она сказала: послднее желанье, когда сама говоритъ, что давнишнее, и, врно, сама выдумала, — подумалъ мужъ. — Расходы однако будутъ не очень большіе, рублей 200, — еще подумалъ онъ.
— Ахъ мой другъ, я счастливъ сдлать все, что могу, для ея памяти, — сказалъ онъ, — только, право, я не могу самъ ничмъ этимъ распорядиться. Я такъ разстроенъ.
— Ахъ, это понятно, мой другъ. * № 3
Надъ могилой госпожи стоитъ кирпичная часовня, и священникъ въ риз кадитъ тамъ и поетъ тамъ вчную память paби Бож[ьей]. Надъ могилой дяди Хведора растетъ густая трава изъ-подъ камня и, кажется, хотла сдвинуть. Такая же трава растетъ около часовни, и та, и другая каждый годъ засыхаетъ, засыпается снгомъ и обновляется, каждый день всходитъ солнце и свтитъ <на могилу> и на часовню, и на камень дяди Хведора. И никто не знаетъ, что сдлалось съ Ширкин[ской] госпожой и съ д[ядей] [едоромъ]. <Одинъ разъ жена дяди Хведора пришла състь лепешку на его могил, и лепешка была вкусна, и крохи падали на густую темно зеленую росистую траву, и солнце свтило ярко, и колоколъ гудлъ громко, и народъ шелъ изъ церкви весело, и Богъ [не] нарадовался, глядя на міръ свой, а подь землей Богъ знаетъ что оставалось отъ дяди Хведора>. 53
————
СЕМЕЙНОЕ СЧАСТИЕ.
* № 1 (I ред.).
Разъ я встала раньше обыкновеннаго, мартовское солнышко свтило ярко сквозь блыя занавски моей комнатки, и мн стало отчего-то повеселе. Мн даже стыдно стало своей апатіи, я помолилась Богу, какъ давно не молилась, одлась въ любимое свое счастливое сренькое платье, <посмотрлась въ зеркало> и пошла внизъ совсмъ другимъ человкомъ, чмъ наканун. Внизу въ гостиной за самоваромъ мн показалось еще свтле и радостне. Я растормошила Машу, защекотала Соню, задала ей урокъ, собрала свои давно нетроганные бумаги, <записала свой дневникъ, проиграла вс этюды>, разыграла новую сонату и потащила всхъ гулять до большой дороги. На двор такъ и пахло весной, и весну же мы принесли домой на своихъ платьяхъ и лицахъ.
— Слышала: Сережа пріхалъ! — прокричала мн Маша: — присылалъ спросить о насъ и хотлъ пріхать обдать.
— Такъ и есть, — подумала я, — нынче веселый день.
Мн нужно было нынче новое лицо, а Сережа былъ и новое лицо, и человкъ, котораго я привыкла любить <и уважать, какъ отца или дядю>. Сережа былъ именно тотъ опекунъ, котораго мы ждали. Онъ былъ близкой сосдъ нашъ и другъ покойнаго отца, хотя и гораздо моложе его. Какъ встарину папа звалъ его Сережей, такъ онъ и остался для насъ Сережей, когда мы говорили про него. Вс въ дом отъ няни до Сони обожали его. Соня родилаcь при немъ и была его крестницей; меня же онъ засталъ 8-лтней двочкой, цловалъ, дразнилъ и называлъ ты, <Лизанька и фіялочка. Онъ находилъ, что я похожа лицомъ на фіалку.> Только 3 года тому назадъ онъ, захавъ къ намъ ужъ посл отца, поцловалъ у меня руку и сталъ говорить вы.
* № 2 (I ред.)
Я до тхъ поръ смотрла по дорог, пока не только скрылась его фигура, но и затихъ топотъ его лошади, потомъ побжала на верхъ и опять стала смотрть въ окно и въ росистомъ туман видла все, что хотла видть. <Мы не спали съ Машей до трехъ часовъ утра и все говорили о немъ. Она тоже страстно любила его и говорила, что нтъ подобнаго ему человка на свт. Отлично жить на свт! Да, тогда отлично было жить на свт....> Онъ пріхалъ на другой день, на третій день, и когда онъ день не прізжалъ, то я чувствовала, что жизнь моя какъ будто останавливалась, и я находила, что онъ дурно поступает со мною. Наши отношенья продолжали быть т же, почти родственныя; онъ распрашивалъ меня, я какъ будто исповедывалась ему, почему-то чувствуя необходимость во всемъ съ трудомъ искренно признаваться ему. Большая часть моихъ вкусовъ и привычекъ не нравились ему. <Я любила сосдей, наряды, свтъ, котораго не видала, любила изящество, вншность, аристократизмъ, онъ презиралъ все это.> Онъ видлъ въ нихъ зачатки барышни. — И стоило ему показать движеньемъ брови, взглядомъ, что ему не нравится то, что я говорю, сдлать свою особенную, жалкую, чуть-чуть презрительную мину, какъ мн казалось, что я уже не люблю того, что я любила. Когда онъ говорилъ, говорилъ, какъ онъ умлъ говорить, — увлекательно, просто и горячо, мн казалось, что я знала прежде все то, что онъ скажетъ. Только посл <передумывая> я замчала на себ, какую перемну во всей моей жизни производили его слова. Я удивлялась, отчего вдругъ въ эти три мсяца я <перестала любить, что любила, начинала любить новое> и на Машу, на нашихъ людей, на Соню и на все стала смотрть другими глазами. — Прежде книги, которыя я читала, были для меня такъ, препровожденіемъ времени, средствомъ убивать скуку, съ нимъ же, когда мы читали вмст, или онъ говорилъ, чтобъ я прочла то-то и то-то, я стала понимать, что это одно изъ лучшихъ наслажденій. Прежде Соня, уроки ей было для меня тяжелой обязанностью, онъ посидлъ разъ со мной за урокомъ, и уроки сдлались для меня радостью. Учить <хорошо, основательно> музыкальныя пьесы было прежде для меня ршительно невозможно; но когда я знала, что онъ будетъ слышать ихъ и радоваться и похвалитъ, можетъ быть, что съ нимъ рдко случалось, я играла по 40 разъ сряду одинъ пассажъ, и Маша выходила изъ себя, а мн все не скучно было. Я сама удивлялась, какъ совсмъ <иначе, лучше я стала фразировать> другою становилась теперь та музыка, которую я играла прежде. Маша стала для меня другимъ человкомъ. Я только теперь стала понимать, какое прекрасное, любящее и преданное это было созданье, и какъ оно могло бы быть совсмъ не тмъ, чмъ оно было для насъ. Онъ же научилъ меня смотрть на нашихъ людей, на двушекъ, на мужиковъ, на дворовыхъ, какъ на людей, хорошихъ или дурныхъ, счастливыхъ или несчастныхъ самихъ для себя, не по одному тому, какъ они нужны или полезны для насъ. Смшно сказать, а прежде эти люди, и хорошіе люди, среди которыхъ я жила, были больше чужіе для меня, чмъ люди, которыхъ я никогда не видела. Да и не одно это; онъ открылъ для меня цлую жизнь счастья, не измнивъ моей жизни и ничего не прибавивъ кром себя къ каждому впечатлнію. И все это онъ открывал мн, нетолько не поучая меня, но, я замчала, постоянно сдерживая себя и, казалось, невольно. Все то же года было вокругъ меня, и я ничего не замчала, а только стоило ему придти, что[бы] все это вокругъ меня заговорило и наперерывъ запросилось въ душу, наполняя ее счастіемъ.
[54] Часто въ это лто я приходила на верхъ въ свою комнату, ложилась на постель противъ Маши, и какая-то тревога счастья обхватывала меня. Я не могла засыпать, перебиралась къ бдной Маш, обнимала, цловала ее толстую, пухлую шею и говорила ей, что я совершенно счастлива. И она, бедняжка, тоже увряла, что она совершенно счастлива, и въ глазахъ ея, глядвшихъ на меня, мн казалось, что точно свтилось счастье. Потомъ она притворялась сердитой, прогоняла меня и засыпала, а я до зари сидла на постел и переби[ра]ла все то, чмъ я такъ счастлива. И не было конца причінамъ счастья, и къ каждому изъ моихъ счастій примшивался онъ или его слово, или его мысль. Иногда я вставала и молилась. Молилась такъ, какъ ужъ больше никогда не молилась. И въ комнатк было тихо, только Маша дышала, и я поворачивалась; и двери и занавски были закрыты, и мн не хотлось выходить изъ этой комнатки, не хотлось, чтобы приходило утро, не хотлось, чтобы разлетлась эта моя душевная атмосфера, окружавшая меня. — Мн казалось, что мои мечты и мысли и молитвы — живыя существа, тутъ во мрак живущія со мной, стоящія надо мной, летающія около моей постели. И каждая мысль была не моя, а его мысль, и каждая мечта была мечта о немъ, и въ каждомъ воспоминаніи, въ воспоминаніи того даже времени, когда я его не знала, — былъ онъ, и молитва была за него и съ нимъ. <Онъ наяву, и въ мечтаніяхъ, и во сн, онъ всегда былъ со мною>. Однако я еще сама себ не признавалась въ любви къ нему. Ежели бы ясно поняла, что я чувствую, я бы сказала это Маш, а тогда я ей еще ничего не говорила. Я тогда еще боялась признаться себ въ своемъ чувств. Я была горда. И женской инстинктъ мн говорилъ, что ежели бы я ясно сказала себ, что люблю его, я бы спросила себя, любитъ ли онъ меня, и должна была бы отвтить: нтъ. Я смутно предчувствовала это и потому боялась разогнать волшебный туманъ, окружавшій меня. Притомъ мн такъ было хорошо, что я боялась всякой перемны. Онъ всегда обращался со мной, какъ съ ребенкомъ. Хотя и старался скрывать, но я всегда чувствовала, что зa тмъ, что я понимаю, въ немъ остается еще цлый міръ, чужой для меня, въ который онъ не считаетъ нужнымъ впускать меня. Никогда почти я не могла замтить въ немъ смущенья или волненья при встрчахъ и разговорахъ со мной, которые бывали иногда такъ искренни и странны. Главное-жъ — онъ никогда не говорилъ со мной про себя. <Онъ былъ предводитель нашего узда и> Я знала по деревенскимъ слухамъ, что кром своего хозяйства и нашего опекунства онъ занятъ какими-то дворянскими длами, за которыя ему длаютъ непріятности. Но всякой разъ, какъ я наводила разговоръ на эти занятія, онъ морщился своимъ особеннымъ манеромъ, какъ будто говорилъ: «полноте, пожалуйста, <болтать вздоръ и> притворяться, что вамъ можетъ быть это интересно», и переводилъ разговоръ на другой предметъ.
[55] Потомъ, что тоже сначало обманывало меня, онъ какъ будто не любилъ или презиралъ мою красоту. — Онъ никогда не намекалъ на нее и морщился, когда при немъ называли меня хорошенькой. Напротивъ, вс недостатки мои онъ ясно видлъ и любилъ ими какъ будто дразнить меня. <Родинку на щек онъ называлъ мушищей и уврялъ, что усы мн скоро придется брить съ мыломъ. Красивые туалеты или куафюры новыя, которыя мн шли, казалось, возбуждали въ немъ отвращенье.> Одинъ разъ въ свои имянины я ждала его и надла новое ярко-голубое платье, очень открытое на груди, <и красныя ленты> и перемнила прическу, зачесала волосы къ верху, что очень шло ко мн, какъ говорили Маша и двушки. Когда онъ вошелъ и удивленно посмотрлъ на меня, я оробла, покраснла и умоляющимъ взглядомъ спрашивала его мннья о себ въ новомъ наряд. Должно быть, въ моихъ глазахъ онъ прочелъ другое. Онъ сдлалъ свою недовольную мину и холодно посмотрлъ на меня. Когда теперь я вспоминаю это, мн ясно, почему ему непріятно было. Деревенская безвкусная, безтактная барышня, которая начинаетъ нравиться, воображаетъ себя красавицей и побдительницей и для 2 хъсосдокъ и стараго друга дома нескладно убралась всми своими нарядами и выставила свои прелести. Весь этотъ день онъ жестоко мучалъ меня за мое голубое [платье] и новую прическу. Онъ былъ офиціально холоденъ со мной, насмшливъ и ни на одинъ волосокъ не былъ со мной иначе, чмъ съ другими. Въ цлый день я не могла вызвать отъ него ни однаго дружескаго, интимнаго слова или взгляда. Вечеромъ, когда вс ухали, я сказала Маш, что платье мн жметъ, и ушла на верхъ. Я сбросила противное платье, надла лиловую кофточку, которую онъ называлъ семейно-покровской кофточкой, и, уничтоживъ съ трудомъ сдланную утромъ прическу, зачесала волоса гладко зa уши и сошла внизъ.