Том 5. Произведения разных лет
Шрифт:
Бог не есть то, по отношению <к> которому нужно быть Христианином, Магометом, Лютером и т. д. Бог вне логики, и то, что мы называем природою, есть внелогические явления, у которых нет цели.
Человек же весь в логике и в цели, вне этого он не мыслит себя, поэтому возник и Христианин, Магомет и Лютер как разные логики по отношению <к> одной цели, которая и будет Бог, а природа — это то, что нужно обратить в технику для постижения и достижения последнего, т. е. Бога.
Но последние его <человека> усилия в организации средств природы в логическое их состояние есть только образ кажущейся логики и цели, в сущности же это есть только функции, процессы, не входящие ни в логики, ни в цель,
Человечество в детском своем возрасте не занималось спортом, как только техническими совершенствованиями, в процессе этого развития оно развивало свое тело, но в средине своего возраста установило спорт, как будто всю свою жизнь завершило, и ему осталось только поддерживать свое тело всевозможными спортивны<ми> упражнениями. Но это одна часть дармоедов, другая занимается другой формой спорта — это спорт движения разума; первые спортируются метанием дисков, дротиков, другие реют в лучах, аэропланах, радио; правда, ноги их, возможно, слабее, но мозг сильнее, с которым не спорить ни ногам, ни рукам, к дебаркадеру все же разум придет скорее, нежели тов<арищ>, бегущий в трусиках по Можайскому шоссе.
Под объемом нужно разуметь процессы проектирования плоскости. Сознание никогда не может быть кубично объемно, как только плоско. Сознание — это есть страница, на плоскости которой проектируются объемы, отсюда объем есть только количественное видение плоскостей.
Человек, точно Бог по народному сказанию, вездесущим хочет быть, и § образе птицы (аэроплан), и в образе рыбы (подводной лодки), и знание свое хочет поселить в каждом атоме.
В чем должно заключаться слово «любовь»<?>
Любовь в переводе на другое слово будет Мир-согласие, поэтому любовь двоих есть достижение Мира, но Мир может быть достигнут при условии согласия тела и то<го>, что называется любовью духовн<ой> — <а это> сторона беспредметная.
Над изобретателем всегда стоит эта застывшая маска, вчерашний день, играя из себя цензора, напялив на себя ордена законов на право существования их в сегодняшнем дне.
Он <изобретатель> потому должен стать проводником всего производства, будь ли то технические вещи или Искусство.
Свободный от вчерашнего и будущего видит сегодняшнее.
Будущее — то, что не домыслили, не поняли сегодня.
Абстрактное существует для того, кто живет прошлым.
Архитекторы, утверждающие античное, уподобляются актеру, никогда не видящим своего лица иначе как в гриме и омертвелой маске, которую хочет сделать живою своею игрою.
Если бы освободиться от эклектического сознания, не было бы ни прошлого, ни будущего.
Беспредметность вне эклектизма.
Эклектич<еские> формы и формы труда, очищенного от всяких смешаний со вчерашним. Правильное отношение к сегодняшнему освобождает труд к производству современных форм времени. Дает возможность немедленного размножения сегодняшних изобретений, а последние движут жизнь быстрее вчерашних. Освобождение сегодняшней вещи от вчерашнего рабства делают движение быстрее. Скинуть вчерашние дни значит очистить площадь жизни от эклектики. Эклектика злейший враг изобретателя новых форм.
Не будем напяливать форму античную, чтобы не быть похожим на пожарного, у которого каска римского воина и брюки современной техники.
Мы не хотим быть неграми, которому культур<ный> англичанин подарил свой цилиндр, не хотим, чтобы и жизнь, окружающая нас, ходила в цилиндрах или галифе, а также в античных костюмах, каске, и не хотим <, чтобы> женщины одевались в костюмы Венер <или> ходили бы нагими как
Запись середины 1920-х годов*
Коммунизм есть сплошная вражда и нарушение покоя, ибо стремится подчинить себе всякую мысль и уничтожить ее.
Еще ни одно рабство не знало того рабства, котор<ое> несет коммунизм, ибо жизнь каждого зависит от старейшины его.
Фрагмент письма 1926 года*
…Ни Рубенс, ни Рембрандт, ни Сезанн, ни Пикассо — совершенно несведущие люди в тех науках о цвете, над которыми работают ученые вроде Оствальда. Также ни Сезанн, ни Пикассо, ни Шишкин, ни Репин не знают оптики как науки, однако их произведения от этого не ухудшились. Хотя ректор Академии Художеств тов. Эссен говорит, что если бы они знали политграмоту Коваленко43, то их произведения были бы лучше. Рембрандт потерял на этом деле много (такое его счастье — как и мое).
Я хочу сказать, что мы должны идти и развиваться по пути исследования художественной культуры, и только если это исследование выходит в область науки как таковой — наступает их увязка. Нам нужна наука о художествах, т. е. изучение особого вида деятельности человека в его специфической части. Если же мы Институт Художественной Культуры обратим в учреждение ученое как таковое, тогда получим Оствальда, психиатра и т. д., т. е. получим те знания и ту науку, которыми никогда не пользуются искусстводелатели крупного масштаба. Анатомия, перспектива, история как науки не играют роли в создании произведения как такового. Собранием психиатров ясно было сказано, что кубисты страдают распадением центра, имеющего способность удерживать в памяти весь предмет и передать его целиком на холст. Они собрали целый ряд документов, доказывающих на основаниях научных, «объективных» данных, что это так. Однако они не обратили внимание на то, что Пикассо и другие сумасшедшие субъективисты, и я в том числе, живем дома, ходим по улицам и даже пишем письма, вот вроде этого письма, а те сидят взаперти под надзором объективной науки.
Если действовать совершенно объективно через аппарат научности, то поверьте, для художественной культуры это будет один ужас. Сейчас по отношению к аппаратам наступает всеобщий психоз. Был у меня, например, профессор Сидоров, командированный для обследования Института Худож<ественной> Культ<утры>44. Первым долгом он поставил мне вопрос, на который просил коротко ответить: «Сколько аппаратов есть у нас в лаборатории?» Он был очень разо<чарован…>45.