Том 5. Рассказы 1860 ? 1880 гг.
Шрифт:
Бисерная подставка выпала у нее из рук, шум от ее падения вывел Лопотницкую из задумчивости. Она выпрямилась, выражение ее лица приобрело обычную решительность.
— Рузя, — обратилась она к дочери, — ты знаешь, где живет нотариус… Ицкевич этот?
— Знаю, мама! — ответила Розалия уже бодрым и веселым голосом.
— Оденься поприличней, поди к нему и скажи, чтобы он пришел сюда завтра со своей книгой… Я заплачу ему за труд, но сама, конечно, к нему не пойду. Скажи, что ему придется написать заемное письмо на мое имя от Станислава.
— Так вы дадите Стасю деньги?
Лопотницкая с некоторым усилием ответила:
— Дам!
А когда Розалия, собираясь уходить,
— Видишь ли, — сказала она, — я не могу и не должна поступать иначе. Ты уже взрослая и вправе знать, почему твоя мать поступает так, а не иначе, и, наконец, мне хочется, чтобы это послужило для тебя примером. Стась — сын помещика, мой родственник. Мне было бы горько, да и грешно покинуть его в нужде. Я, конечно, была бы спокойнее, если бы эти деньги лежали у меня в шкатулке, но все же думаю, что благородный человек из такого хорошего общества никогда не обидит двух женщин. А если бы я отказала ему, он погиб бы, а Жиревичи продал бы кому-нибудь из этого сброда…
— О мама! Дайте ему денег! — воскликнула Розалия.
Лопотницкая с необычайной для нее нежностью положила руку на голову дочери.
— Ты истинная дочь моя, — сказала старуха, явно растроганная. — Ты чувствуешь и рассуждаешь так же, как и я. Это хорошо. Помни, пусть так будет всегда, даже после моей смерти. Помни, что мы всегда должны поддерживать друг друга, помогать друг другу, и нам самим легче перенести любые лишения, чем это… это… это… отказать в помощи. Только так мы сможем защититься от сброда, который наступает на нас со всех сторон, и придет еще время, когда это проклятое мужичье, евреи, цыгане, мещане и экономы поймут, наконец, что мы… это… это… это… совсем не то, что они!
Серые глаза ее сверкнули, высокий лоб, окаймленный прядями серебристых волос, слегка покраснел; гордо подняв голову, она с улыбкой устремила взгляд вдаль, словно заглядывала в будущее, которое должно принести победу и торжество тем, кого она любила. Потом, расчувствовавшись, она обхватила обеими руками голову дочери, поцеловала ее и сказала:
— Ступай, ступай к нотариусу! Я не могла бы спокойно умереть при мысли, что была в состоянии помочь одному из них и не сделала этого!
Бригида не была посвящена в события, разыгравшиеся в этот день, и, конечно, ни в малейшей степени не догадывалась о них. Но с утра еще было заметно, что она находится в необычайно возбужденном состоянии: когда рубила котлеты для матери, улыбалась или вздыхала, во время обеда едва прикоснулась к еде, а как только вымыла посуду и прибрала в комнате, накинула на голову платок и помчалась в город. Прежде всего она зашла в лавку, где продавали восковые свечи, и, купив две самые маленькие свечки, потому что взяла у матери из ящика всего несколько злотых, выбрала еще цветную лепту и дешевые искусственные цветы; затем очень старательно, со всей серьезностью украсив ими свечи, она понесла их в костел, где как раз началась субботняя служба. Бригида вошла в ризницу и подала пономарю свое благочестивое приношение.
— Поставьте, пожалуйста, на алтарь святому Юзефу-обручателю, — попросила она.
Усатый пономарь посмотрел на обвивавшие голову девушки и выбившиеся из-под платка черные как смоль косы, на прекрасные, ярким светом горевшие глаза и спросил шутливо:
— А с какой же целью вы жертвуете эти свечки?
— Чтобы господь бог изменил образ мыслей одной особы, — ответила она.
В продолжение всей службы Бригида молилась, судорожно сжав ладони и с мольбой устремив взор к лику святого Юзефа-обручателя, а выходя из костела, раздала нищенкам, сидевшим на паперти, несколько
— Откуда ты идешь, Брыня?
— Из костела, от вечерни…
Они остановились у входа в квартиру Лопотницкой.
— Ну, как, — полюбопытствовала Розалия, — ты еще не разговаривала с матерью?
— Нет еще, но сегодня обязательно поговорю. Я твердо решила, да и откладывать больше нельзя! Он завтра уезжает, закончил работу и хочет приняться за другую. Я поставила сегодня святому Юзефу две свечки, чтобы мой разговор с мамой увенчался успехом…
— Это хорошо! Очень хорошо! Я знаю одну девушку, которой родители не разрешали выйти за любимого… Она помолилась святому Юзефу, он смягчил сердца ее родителей, и они ей позволили выйти за него замуж. Но знаешь, Брыня?..
Она замялась.
— Что? — спросила Бригида.
— Да вот, глядя на тебя, я никогда бы не подумала, что ты так боишься матери. Ты такая бойкая, смелая… И вы не слишком… как бы сказать… не слишком любите друг друга!
Бригида опустила глаза и задумчиво ответила:
— Все-таки она моя мать!.. Отец очень любил ее и, умирая, сказал мне: «Хорошо относись к матери!»
— Ну, бог в помощь… До свиданья!
Розалия хотела уйти, но Бригида ухватила ее за рукав пальто.
— Скажи мне, что это значит… Мне сегодня снилось, что я собираюсь в дальнюю дорогу и очень радуюсь этому… он был со мной и помогал мне укладывать вещи, а я искала маму, чтобы попрощаться с ней, но нигде не могла ее найти…
— Дорогая, — что-то напряженно соображая, ответила Розалия. — Сборы в дорогу… это значит на какой-то срок отложить задуманное дело… но, с другой стороны, укладывать вещи во сне — это сулит какое-то развлечение, многочисленное общество, приятное времяпровождение.
Бригида нетерпеливо махнула рукой.
— Эх, — сказала она с раздражением, — развлечения, общество! На что мне все это! Я думала, ты мне что-нибудь получше наворожишь…
— От всего сердца хотела бы, но что поделаешь, если в соннике так написано! В конце концов страшен сон, да милостив бог! Мама всегда сердится за то, что я немножко в сны верю… До свиданья!
Они расстались.
Бригида зажгла лампу и беспокойно, испытующе посмотрела на мать. В ее взгляде не было и следа нежности, но тревога, пригасившая всегда смелые, горящие глаза, казалось, говорила: «Все-таки она моя мать!»
Жиревичова достала из комода потрепанную колоду карт и, усевшись на диванчике, принялась раскладывать пасьянс. А Бригида вынула из корзины белье, которое надо было заштопать и починить, но тут же уронила его на колени и снова пристально поглядела на мать. Выражение лица пани Эммы не внушало никаких опасений. Кроткая, как всегда, она в этот вечер казалась чем-то довольной и была настроена несколько мечтательно. Взяв из стоявшей на столе коробки розовую конфетку, она поднесла ее ко рту, а коробку пододвинула к дочери.
— Вот видишь, Брыня, — сказала она шутливо, — мне еще кавалеры конфеты подносят. Это от Стася…
Трудно сказать, слышала ли Бригида эти слова и дошел ли до нее их смысл. Щеки ее пылали, она встала и, слегка опираясь рукой о стол, сказала дрожащим от волнения голосом:
— Мама! Я хочу просить твоего согласия и благословения. У меня есть жених, которого я от всей души полюбила и который любит меня, и если ты разрешишь, я сейчас позову его и приведу сюда.
Жиревичова вздрогнула и даже подпрыгнула на диване. Широко раскрыв глаза, она с изумлением уставилась на дочку и воскликнула: