Том 5. Рассказы 1860 ? 1880 гг.
Шрифт:
Но вот в сенях послышались тяжелые шаги. За роялем пришли грузчики. Эмма встала, отошла в сторону и, прикрыв платком рот, молча наблюдала за работой грузчиков. Но когда приподнятый с полу и подпираемый сильными плечами рояль начали выносить из комнаты, она бросилась к нему и, цепляясь за инструмент то с одной, то с другой стороны, принялась громко причитать:
— Мое прошлое… молодость моя… счастливая пора моей жизни уходит… Уходит… уходит!..
Потом в комнате наступила тишина. Розалия молча сидела на диванчике, а Эмма с лихорадочным возбуждением бегала по комнате и взволнованно, долго, без умолку говорила. Она вспоминала всю свою жизнь. Сперва она жаловалась, что родители слишком рано выдали ее замуж. Если бы она была постарше, то сделала бы более подходящую партию.
Все это она говорила быстро, жалобно, но без слез. Наоборот, глаза у нее были сухие и лихорадочно блестели, на щеках горел нездоровый румянец, и она, вся дрожа, куталась в теплый платок. Когда спустя час, после того как вынесли рояль, Розалия собралась уходить и уже была в дверях, Жиревичова окликнула ее:
— Дорогая панна Розалия, если ты встретишь моего Игнатия, скажи ему, чтобы скорей шел домой, потому что я больна и нуждаюсь в уходе. И скажи, чтоб Конрадка и Эдка отвели в дальние комнаты, потому что они все время плачут и у меня от их плача сердце разрывается.
Розалия хотела было перекреститься, но потом, понимающе покачав головой, позвала Бригиду, которая ставила в сенях самовар.
— Брыня, беги за доктором: твоя мама больна, она бредит.
Жиревичова болела долго и тяжело, но все же осталась в живых. И когда она в первый раз после болезни поднялась с постели, в комнате не было уже ни диванчика, ни платяного шкафа, ничего из бывшего у нее ранее движимого имущества, которое можно было обратить в деньги. Пустая комната с голыми стенами казалась еще мрачней при ярком свете морозного зимнего дня. У окна сидела Бригида и шила из грубого холста мешки, такие, в которых возят муку с мельницы. Бессонные ночи, непрерывная работа, лишения, а может быть, еще какие-нибудь горести, оставили глубокий след на ее красивом лице. Видя, что мать встала и довольно уверенным шагом прошлась по комнате, она сказала, не отрываясь от работы:
— Мама, мне надо поступить в услужение. Нам уже совсем не на что жить.
По рекомендации Розалии Бригида нанялась горничной в богатый дом, так как ничего другого она делать не умела. Казимеж Соснина больше не появлялся; он, по всей вероятности, бывал в Онгроде, но не пытался уже встретиться с ней. Ничего удивительного: каменщик не рыцарь и не граф какой-нибудь! Может быть, у него не было времени или, возможно, за тяжелой работой он все реже вспоминал о своей «черноглазой» и в конце концов совсем забыл о ней; а может быть, «сизая голубка» прочила ему в жены не барышню из такого дома, где проклинают дочерей, а другую девушку и он поддался ее уговорам.
Бригида не ужилась у хозяев и потом стала часто менять места. Хозяева признавали, что она честная и работящая девушка, но мрачная, как ночь, и вспыльчивая, как порох. Она сама ни к кому глубоко не привязывалась и других не умела к себе расположить. А после одного случая она совсем опустилась. Как-то, переходя улицу с корзинкой в руке — очевидно, ее послали за покупками, — Бригида встретила Розалию. Вначале, казалось, она очень обрадовалась, увидев свою старую знакомую. Они поздоровались. Прошло уже несколько
— Как ваши дела? — спросила Бригида. — Жива ли еще твоя мать?
Розалия разговорилась с обычной для нее словоохотливостью. Оказалось, что ее мать уже целых два года прикована к постели. У нее ревматизм, она очень исхудала и лежит, бедняжка, словно фигурка восковая, желтая и неподвижная. Но никогда не жалуется, не ропщет, не капризничает; иногда только застонет от боли, и то ночью, когда думает, что Розалия спит и ее не слышит. Живут они на те деньги, которые Розалия выручает от продажи рукоделий, да еще на то, что присылают окрестные помещики. А они присылают! Присылают! Жена предводителя то мешок картофеля, то немного крупы и буханку хлеба; Саницкие то несколько рублей, а то несколько злотых, сколько могут, потому что и у них дела не так уж хороши; Одропольский дает аккуратно по рублю в месяц, да и другие тоже. И все же им иногда приходится голодать, а квартира у них такая, что зимой иней и лед на стенах. Но что поделаешь? Они обязаны были выполнить свой долг и ни на кого не жалуются, никого ни в чем не обвиняют; и, если бы не болезнь матери, они жили бы не так уж плохо. Совесть у них чистая.
— А ты, Брыня, как живешь?
Брыня с досадой махнула рукой. Она не была склонна к дружеским излияниям. Зато Розалия говорила и за себя и за нее.
— Да! Знаешь, твой давнишний поклонник женился. Я зашла как-то случайно в костел и попала на его свадьбу. Он женился, кажется, на дочке сапожника, но девушка она красивая, брюнетка, как и ты.
Легкая судорога пробежала по лицу Бригиды. Она попрощалась с подругой, крепко пожала ей руку, и сразу же ушла. Пройдя несколько десятков шагов, она зашла в какой-то двор, поставила корзину на землю и, прислонясь к глухой кирпичной стене, закрыла лицо руками и разрыдалась. Большая черная собака, вот уже несколько лет ходившая за ней по пятам, положила лапы ей на плечи и лизнула ее руку. Девушка перестала плакать, погладила собаку, подняла корзину и пошла дальше.
С этого дня на Бригиду все чаще начали находить апатия и лень. Она уже не была такой работящей, как раньше. В ее густых черных волосах появилась седина, погасшие глаза безучастно смотрели на все и на всех, лицо увяло. Когда она проходила по улицам города в старом, порыжевшем платке, низко надвинутом на лоб, за ней всегда плелась собака, на которую она смотрела порой с такой нежностью, словно это было все, чем она владела и что любила на свете. Часто она по целым неделям и месяцам оставалась без места. Тогда она жила у матери в маленькой комнатушке, помещавшейся в старом, заброшенном монастыре, где костельное начальство разрешило вдове жить бесплатно. Когда у Бригиды не бывало постоянной работы, она нанималась поденно стирать, катать белье, убирать квартиры у людей, которые не держали прислуги, и даже носить воду, а Жиревичова…
Все более или менее зажиточные семьи в Онгроде знают худую жалкую женщину, которая время от времени приходит к ним в сильно поношенном платье, отделанном, однако, обрывками бахромы и лентами, в старой, аккуратно надетой на завитые волосы шляпе, с обвисшим, служившим уже много лет пером. Легкой походкой, приседая, приближается она к хозяйке дома, а если это был первый визит, то подает вчетверо сложенный лист бумаги. Бумага эта содержит длинное послание, начинающееся словами: «Высокоуважаемые господа благодетели! Происходящая из благородной семьи, потерявшая здоровье и состояние вдова чиновника осмеливается возвести с мольбой глаза свои к исполненному великодушия лику тех, кто…», и так далее.
Если она приходит в дом, где ее уже знают, то не подает эту бумагу, а останавливается в нескольких шагах от дверей и смотрит все еще голубыми, как бирюза, глазами на присутствующих, как бы умоляя снизойти к ней и допустить хотя бы на мгновение в свое общество. Кто из сочувствия, кто от скуки, для времяпровождения, исполняет ее просьбу. Ее приглашают в гостиную, где она робко садится на краешек стула и тут же спешит воспользоваться случаем, чтобы рассказать о своей прежней жизни. Когда ее расспрашивают о ее прошлом, она всегда начинает с «дома своих родителей».