Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
– Нашел время!.. Бумаги? Не понимаешь, совсем младенец?., от вашей, болван, собачьей власти?.. Документы!..
Безрукий как будто понял, кто перед ним с винтовкой. Он протянул, было, руку, – просить о чем-то? – но человек крикнул строго:
– Бумаги, от собачьей власти… имеешь? Через горы боятся сами… вам, болванам, носить дают, собаки! Документы?!.
Теперь он понял.
– Будь они прокляты… – вытянул из нутра Безрукий, – всю жизнь убили…
– Поешь складно. В мешке чего у тебя?
– Ничего-с… глядите…
Рука осветила лампочкой, рванула мешок, встряхнула…
– Кошка?!
– Кошка… – уныло сказал Безрукий, смотря на кошку.
Прыгнуло пятно света, блеснули оскаленные зубы, выдутые глаза, как стекла, и тут увидал Безрукий, как исполосовал он кошку.
– А зачем это вам, товарищ, кошка?! – насмешливо спросил голос. – Ходили на охоту?..
– Детям добыл…
– На котлетки… Прекрасно. Пшено – не надо. Рубаха… – берем рубаху. Поручений собачьих не имеешь? Документы!..
– Законный имею пачпорт… царский…
– Имей. И кошку можешь. Рубаху покупаем. В раю рубахи не полагаются. Чей-то еще и сюртучок имеешь? – прыгнуло пятно света. – Хоть и однорукий, а реквизнул, мерзавец! Шелковые когда-то отвороты назывались!..
– Берите-с… – покорно сказал Безрукий и отложил рубаху.
– Ну, как… живется в раю сладко? Сколько, небось, просился-добивался… – таки впустили? С кошечками играешь… Ну, забирай свою блиманжу, и – марш! – ткнул невидимый человек в кошку.
– Я с ними… не имею!.. – выкрикнул из последних сил Безрукий. – Лучше бы уж убили… сразу…
– За-чем же сразу? Сразу, брат, не прочувствуешь. А ты поживи, прочувствуй… Лазаря поете, как подыхать настало?..
– Брось, Вахабин… – сказал другой голос, и из-за камня вышел еще, с винтовкой.
Месяц еще светил над гребнем, в набегавших тучках, и в свете его Безрукий признал погоны.
– Гляди, капитан, бобра! – сказал Вахабин и брызнул светом. – Хорош молодчик?.. А ты погляди на рожу! махровый самый!., самый что ни на есть… райский!..
– Нашел время… Замерз дурак, да еще безрукий! – устало сказал пришедший. – Пусти его, замерзнет…
– Изъятие излишков сделал, рассчитаться надо… – сказал Вахабин и свистнул трелью. – Рубаху нашему казаку добыли. Нет, каков, однако, мерзавец! Безрукий, а сюртучок себе рек-визнул, осилил! Кошек по горам ловит, а из рая уходить не хочет!..
Безрукий поглядел жалобными глазами.
– Ваше благородие… все неправда! Чего мы можем?.. Оружие поотняли… шайка…
– Молчи, кошатник! – выругался Вахабин, стреляя светом, и Безрукий видел, как передернуло его скулы. – Поотняли?! Камнями бейся… раз у тебя жизнь отняли! Падаль, сукины сыны, жрете, а подыхать все боитесь?.. В навоз, все равно, пойдете! Детей уж жрете!
– Кому говоришь! – сказал капитан с сердцем. – Сматываться пора. Теперь ни одна собака не поедет…
– Они все такие, панихида… а как грабить!..
– Ваше благородие! – крикнул с отчаянием Безрукий, – я всякую культуру понимаю… разорили! Дети… трое помирают…
– Брось, поручик. С третьего поста сняты?..
– Сейчас снимаю. Я отходную ему читаю… Ты чего меня «благородием» величаешь? Кончилось благородное! – через зубы сказал Вахабин и помотал у глаз пальцем. – Узнали
– Видел, версты четыре…
– Что, веселый?
– На, поправься… – сказал капитан, вытаскивая из-за борта фляжку. – Замерзнешь, голый…
Он отвинтил серебряный стаканчик, налил…
– За…мерз… – выстукивая зубами, прошептал Безрукий и принял стаканчик горстью: уже не владели пальцы.
Как огнем обожгло глотку и побежало жгучей струей по телу.
– Ваше… благородие… – задохнулся Безрукий, поперхнулся, – ко…ньяк?!. Знаю… я всю культуру!..
– Понимает культуру, шельма! – сказал Вахабин. – И чего расточаешь бисер перед свиньею!..
– Всю культуру… с профессорами обходился… из древнего времени… всегда гуляли… культуру признавали… Знаменитая была куль… тура!., все хлеб имели…
– Пей, культура! – сказал капитан и налил другой стаканчик.
– Господи… из древнего времени!..
– Ай хорошего чего есть? – крикнуло из-за камня басом, и вышел бородатый казак в папахе.
– Да вот, купили тебе рубаху, Иван Коныч… теперь щеголяй на все! – сказал Вахабин, давая казаку рубаху. – Дашь ему чего… сала, хлеба!
– Живем! – усмехнулся казак, зевая. – Баловать их, сволочь… В боях, почтенный, потерял руку?
– Машиной оторвало, – сказал Безрукий, – из древнего времени, когда был слесарь…
– Сле-сарь?.. Знаю вас, сволочей… За слесарей вся завороха вышла, работать сукины сыны не захотели! – выругался казак и пошел за камень. – Дайте ему раза, ваше благородие! Са-ла… – услыхал Безрукий из-за камня.
– Слыхал? – с усмешкой спросил Вахабин. – Кто говорит? На-род говорит… казачья воля! Семью оставил, хозяйство бросил, не захотел жрать кошек!
– Ваше благородие!.. Что мы?!. Профессора одобряли… для удовлетворенья!.. Сбежали сами… Я с ними обращался… по всем горам гуляли… всего открыли!.. Господи!
Коньяк разогрел его. Стаканчик с походной фляжки распахнул перед ним дверь в прошлое. Недавно, на пикниках, бывало!..
Облокотившись на камень, стоял офицер, в приплюснутой фуражке, такой знакомой, в гороховой шинели, с биноклем на ремешке, – курил. Его заросшее бородой лицо, совсем еще молодое, на месяце было смертельно бледно, устало, грустно. Печально смотрели его глаза, и Безрукому показалось, что человек этот его жалеет. И он пожалел его. Вдруг открылось, – отомкнуло ему вино? – что связывает его что-то с ними, что-то такое… – не назвал бы словом. Давнее?.. Что это – у камня с тремя крестами – последнее от той жизни, – последнее прощанье. Вдруг осветилось ему в потемках, – и стало ему до острой боли жаль и себя, и этих, ушедших в горы, леса и камни, – и всё, ни за что погибшее. Впервые за эти годы, за эти страшные дни метанья постиг он бездонный ужас и понял, что все погибло. Это открылось ему не мыслью, а светом, из тьмы сверкнувшим. Вдруг подступило к горлу, хлестнуло в глаза правдой… Он вспомнил детей – у моря.;. – и зарыдал, заухал.