Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
Мелькнуло – тело, нельзя так с телом!..
– Стерво… колода!.. – сказало ему другое, – сволочи те дознали… бросили, убежали… все дознали!., подыхать швырнули!
Он бешено пинал Сшибка. Не Сшибка, а тех, далеких, которые всё дознали.
– Гуляли, убежали… Подыхай, собака!.. Не подавался Сшибок.
– Чем бы его? – старался понять Безрукий, чем бы отвалить Сшибка. – Черт… улегся… И мертвый, а замучил… а-а, колода!
И вдруг ему осветило, что в подполье-то и лежит пшеница. И понял, чем отвалить колоду.
Он побежал в казарму и
– Теперь подашься!..
Он всунул мотыгу под колоду, сам подлез под мотыгу, напружил спину… Вывернулась из руки мотыга, и он опрокинулся на Сшибка.
– Не даешь, проклятый!
Он задвинул мотыгу глубже, подсунул под нее коленку, плечом уперся – и передвинул Сшибка. Колодой перевалился Сшибок.
И только теперь разобрал Безрукий, что месяц заглядывает через верх окошка, лежит полосой на печке. Он посмотрел на месяц, – и этот месяц в глубоком небе сказал ему светом что-то. Он поглядел на Сшибка, вспомнил его, живого, и стал креститься…
– Прости, Григорий… Господь видит…
Черным затылком кверху лежал Сшибок, сучил вздутые кулаки, крест-накрест. Яснели они на светлой печке.
Вздутые кулаки, налитые черной кровью, были страшны. Безрукий закрыл кулаки матрасом и стал поднимать творило. Но не за что было ухватиться.
– И кольцо вынул, чтобы неприметно… Ясно было, что здесь и лежит пшеница.
Он старался зацепить ногтями, но творило забухло, и только срывались ногти.
– За топором надо, на задворки?
И увидал мотыгу. Стал защеплять мотыгой. С одной рукой было не способно, мотыга не давалась. Наконец, защепил и поднял. Из черной дыры подполья понесло теплой гнилью.
Вгляделся – черно, ничего не видно. По краям ощупал, – и лесенки не оказалось.
– Огня надо…
Он пошарил в печурке спичек. Не было давно спичек, надо высекать кресалом. Не было ни камня, ни кресала.
– В кармане у него нет ли?
Он поглядел на Сшибка – и не решился. Лег на брюхо, спустил мотыгу, стал шарить по подполью. Переболтал всё подполье – пусто.
– И тут забрали!..
Он перещупал все дно подполья, зацепил за что-то и вытащил рваный войлок. Не было и тут пшеницы!
– Под хворостом… на задворках?
И ему показалось, что стучатся? Он долго слушал…
– Опять… в окошко? Ветер?..
Ломился ветер.
Безрукий закрыл творило.
– Бежать… захватят…
И услыхал сквозь ветер – мяучит кошка? Он и забыл про кошку. Опять охватило жутью.
– Как же теперь… что надо?
Полоска лунного света передвинулась с печки на пол. Черные кулаки опять сучились. Он выбежал из теплушки.
– Что же надо?..
Щелями дымились окна. По казарме носилось с воем, трогало за лицо, кружило. Черная труба качалась, скрежетала.
Стукнуло позади, скрипнуло с тонким писком…
Безрукий оглянулся и окаменел на месте.
Дверь теплушки приотворилась, запищала… стукнулась – и опять стала отворяться. В ее просвете мреяло что-то, шевелилось, – и вот кудлатая голова Сшибка высунулась в казарму…
– Ты?! Григорий!.. – в ужасе закричал Безрукий. Видение помутнело. Теплушка отрылась настежь, и
– Коленка! – узнал Безрукий.
Он покрестился и закрестил теплушку. Стало легче. И только теперь он понял, что дверь отворяло ветром. Пошел и старательно притворил покрепче.
– На задворки лучше пойду, в сарайчик… пересижу до света.
Он пошел за мешком, оглядываясь на дверь теплушки. Как будто опять возилось, цапалось по стене, потряхивало дверью…
– Ветер?
Он неотрывно смотрел к теплушке. Постукивало дверью. Кто-то за ней возился…
– Сшибок…
Замреяло в глазах мерцаньем, вспыхнули снизу искры, – и Безрукий понял, что это кошка цапается у двери, что оттуда рвется…
Он топнул и замахнулся в жути:
– У, ты… – по-гань!
Зеленые огоньки пропали, мелькнули за печуркой. Он кинулся к печурке, упал на разваленную груду и больно зашиб коленку.
– Убью, дьявол!..
И бросил кирпичом в искры. Кошка бешено заметалась, заурчала. Плясали ее глаза и гасли…
Безрукий схватил со стола паяльник, пригляделся – где кошка? Она таилась, но ее глаза сказали: опять у двери!
– У, проклять!..
Он подкрался к перегородке и изо всей силы швырнул паяльник. Звякнуло в доски с дребезгом и оглушило визгом. Тень побежала за корыто. Он увидал по тени, что подшиб ноги, нашел паяльник и стал подкрадываться к корыту. Кошка учуяла и заурчала злобно. Он подползал, затаивался и слушал. Она урчала протяжно, хрипло. Он швырнул кирпичом, послушал… – кошка таилась за корытом. Он подполз ближе, занес паяльник – и по удару понял, что попал удачно: молчала кошка. Он бросился к корыту и вскрикнул от страшной боли. Кошка вцепилась в руку. Он выдрал ее из-за корыта, ударил об пол и придавил ногою. Но она и под ногой вертелась, замерла на руке когтями. Он сорвал кошачьи глаза с руки и продолжал бить железом… Наконец, понял, что кошка лежит неподвижно, и отбросил ее ногой, как тряпку.
Сразу ему стало легче, словно убил свой ужас.
Придя в себя, Безрукий опять услыхал ветер, – и опять поднялась тревога.
Он подошел к окошку и пригляделся в щели.
Черными столбами, до дороги, шатались тополя – тени, хлыстами хлестались мальвы. В дымном ущелье возились – мерцали камни, черно чертили по небу буки. Как сбитые птичьи стаи, кружились над ними листья.
– На Перевале теперь захватит!.. Кто теперь прийти может?..
И решил подождать рассвета.
Он допил вино, доел оставшееся пшено и бараньи крошки, – и стало валить дремотой.
– На столе лягу, лучше слышно…
В теплушке опять возилось, постукивало дверью. Ветром?.. Он вздрагивал, сваливал с себя давивший камень… Стук, показавшийся ему громом, свалил камень, он поглядел к теплушке: дверь отворило настежь, – и в ней мерцало.
– Не даст покою…
Он поднялся и запер на замок Сшибка. Стало легче. Подумал: как бы не захватили, – за ветром и не услышишь?..
Чтобы лучше слушать, он переволок от стены скамейку и поставил у самой двери. В дверь сильно дуло. Он повесил мешок на скобку, лег на скамейку и стал слушать…