Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
– Господи… погибаю…
Склонился к краю, – погнуло его ветром, – и увидал: у края, на снежку чернеет.
– Мешок?
Он потянулся, но не мог захватить рукою, – не схватывали пальцы. Он перегнулся в балку, схватил зубами… Зубы его нащупали дерюжку, впились, как в мясо, и, пятясь по-собачьи, он выволочил мешок из балки. Хотел подняться, но его повалило ветром.
– Огонь… чабаны…
Его задушило ветром. Он укрылся за кучей щебня, ткнулся губами в камень…
Хлестало, лепило снегом. Он смутно помнил, что где-то недалеко
– Огонь!., чабаны!.. – крикнул над ухом голос.
Он вдруг рванулся, поднялся на колени. Близко, на нижней петле, над темными кустами, сияло огненное пятно, дымилось… Он крикнул в черную пустоту за светом, и огненное пятно пропало. Прошло замиравшей мыслью:
– Огонь… чабаны…
И этот огонь стал искрой. Она погасла. Его пробудило собачьим лаем. Лай по горам катился, с Гробницы Великана, гремел камнями.
– Овчарки? – прошло дремотно.
Сыпало, как камнями, – лаем, накатывало ближе, злобно.
– Разорвут… – пронизало искрой, под грудой камня. – Овчарки… злые… – подумал Безрукий безнадежно, чувствуя, что не сбросить камня.
Страх, что сейчас разорвут овчарки, вырвал его из мрака. Он знал овчарок. Чутье ли ему сказало – осталось от диких предков, или он вспомнил, что так учили его чабаны, – он втянул шею в плечи, подобрал под грудь руку и замер лицом в дорогу.
Словно сквозь сон он слышал, как яростно лаяли овчарки, драли когтями землю, прыгали у лица, дышали горячей псиной. И вот через лай донесся хриплый и жгучий чабаний выкрик, как будто защелкало бичами:
– Аррьчччь! Арьчь-арьчь-арьчь!
Лай оборвался визгом. Чабан выпрыгнул на дорогу, гикнул, как умеют одни чабаны, и яростно завертел палкой. Собаки отскочили с воем.
– Йёйййй!.. Покажи руки!
Лохматый, похожий на огромную овчарку, чабан подскочил ближе, втянул носом, вгляделся – и тронул долгой крю-кастой палкой, какой выхватывают баранов из отары.
– Йёййй, человек!., айда!.. Овчарки опять рванулись.
– Йёййй, шайтан!.. – крикнул чабан свирепо и дернул крюком за шею.
Овчарки рванулись с визгом. Чабан закрутил палкой, крикнул свое, понятное только овцам, и дернул опять за шею.
– Ач-ча-ча-ча! – вырвалось из него рычаньем, и он подошел вплотную.
За ним – овчарки.
– Йёййй, человек! Огонь!.. – взвыл он над самым ухом, нажал на шею, подумал – бросить? – и что-то сказал овчаркам.
Они швырнулись с свирепым лаем.
– Аррьччь!.. – прыгнул чабан к овчаркам, поднял лежавшего за плечи и поставил. – Айда!.. Не можешь?..
Безрукий забормотал невнятно.
Чабан, наконец, дознался, что человек ничего не может. Он отогнал от мешка овчарок, забрал мешок, взвалил Безрукого на плечо, как взваливают барана, и, попрыгивая, побежал легко книзу. Скоро он свернул прямиком по балке, приметной ему тропинкой, и кустами спустился в котловину. Послушные его свисту, рассыпались по местам овчарки.
Под
– Гайть! – гикнул чабан, пиная ногою в морду.
Овчарка, рыча, пошла на место. Старый чабан проснулся.
– Что там, Алим? – спросил он в огонь, не видя.
Чабан свалил Безрукого у огня, подергал за полу сюртука, потрогал пустой рукав, тряхнул головой и засмеялся.
– Шайтан, без одной руки… голый! Собаки хотели рвать… Замерз, не чует!..
– С берега?
– С берега. Красная борода, как у шайтана! – смеялся чабан, толкая ногой Безрукого. – И шапки нет, потерял!..
– Знаю его, Безрукого… – сказал старый чабан, зевая. – Покупал прежде у меня барашков, водил с берега глядеть пещеры… А, волки!.. Прибавь-ка огня, Алим…
А потянул на голову овчины.
– Йёйй, ты! шайтан!.. – кричал, расталкивая, чабан. – Проснешься!..
Он взял горящую головешку и сунул к носу. Безрукий новел глазами, – узнал огонь. Зубы его ощерились улыбкой, он вспомнил что-то и завозился, ошаривая землю.
– Жив остался?.. – крикнул, смеясь, чабан, суя головешку к носу. – Шайтан красивый!
– Me…шок… – чуть слышно пробормотал Безрукий.
– Мешок ищешь?
Чабан вырвал из-под овчарки войлок, кинул Безрукому вголова мешок и накрыл с головою войлоком.
– С Перевала шел, а в мешке у него барашка… Чорх учуял!
– Бродят волки… – сердито сказал старик. – У себя все сожрали, к нам теперь на горы воровать ходят. Не отзывай собак, пусть их грызут до сердца!..
Чабан подкинул в костер сухого дуба, погрел на дыму руки и стал набивать трубку. Сидел на корточках, курил и плевал в огонь. Шуба завернулась на его груди крутыми волнами белого кудрявого барана, мохнатый воротник закрыл спину, шапка сливалась с ним. Казалось, – сидит у огня огромная кудлатая овчарка.
Ветер срывался с обрыва в котловину, крутил и хлестал снегом; порой ударял в костер, шибал дымом, взрывал золотым столбом, срывал и уносил искры. Летели они золотым роем, тянули во тьму огневые нити. Но все реже и реже встряхивал – затихал. Порой доносило визгливый лай. Чабан прислушивался, вкладывал в рот два пальца и пускал резким свистом. Собаки отзывались. Чабан подымался, задирал голову и, напружив горло, железной глоткой кричал – аррьччь-аррьччь! Собаки отзывались по-другому. Набегало запаленное дыханье; шуршало за кустами, пробегало глухою дробью. За светлым кругом мелькали тени, из темноты совалась острая, волчья, морда с торчащими ушами, с точками огоньков в глазах, вздыхала и пропадала в мути.