Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
– След к потоку?
– К потоку.
– А много крови?.. Погляжу утром.
– Заметет снегом… – сказал старший. – Вечером двое на конях барашка захватили… знаю? С Таушан-Балки, лесной. Устерегу ночью.
– Бекир ружье не даст.
– Мне не надо. Камнем. Козла убил… И его убью. Это у тебя чья трубка?..
– Нашел в Ай-Балке, у Трех Камней… Те забыли…
– Это Амида трубка, я ее знаю… Курил, видел… показывал Бекиру. Отдай Бекиру! Все из Шумы ее знают…
– Знаю.
Дремали. Спали.
Донесло шорох,
– Слышал?
– Слышал… к Дубовой Балке?
– Нет, к дороге. Ступай по кругу, через Чорохсу, где Большой Камень… Наперерез, балкой, Сухой Водою… Твой черед.
– Знаю… пойду.
Чабан-мальчик надел рукавицы, оправил нож и пошел своим кругом, в ночь.
Чабан подбросил в костер, стал дремать.
Кверху, с невидимой отары, яростно залились собаки. Старая овчарка дернула головой из-под овчины, поставила ухо, заворчала…
Чабан встряхнулся, послушал – и погрозил овчарке:
– Цааа!
Она вскочила, торчками уши, и затопталась, в дрожи… Чабан слушал…
– Ачь-ча-ча-ча… йяй-йяй! – тревожно сказал он ночи.
Собаки гнали.
Овчарка подняла лапу и застыла, выкинув вперед уши. Хвост ее натянулся, дрожал пружиной. Она поглядела на чабана, спросила нетерпеливым визгом…
– Ца!.. – погрозил чабан.
Он выбежал за круг света, послушал и засвистал протяжно. Собаки не отзывались – гнали. Бараны за обрывом тревожно ржали.
– Гайть! – крикнул чабан овчарке.
Овчарка выкинулась к дороге, повела шумно носом; глядела, словно звала чабана. Чабан выпытал темноту, гикнул и побежал книзу. Овчарка заерзала на месте, потопталась за светлым кругом, повела мордой кверху, визгнула и, что-то поняв, свое, яро метнулась за чабаном.
Ночь наполнилась голосами, свистом, – заполошилась. Шарахнулась топотом отара, бараны заревели…
Старый чабан проснулся, послушал, как заливаются внизу собаки, раскатисто свистнул в пальцы и загикал. Ему ответили сверху, снизу. И он ответил. Узнал, что нужно, накинул тяжелые овчины и сел к огоньку – слушал…
– А, злая сегодня ночь!.. – сказал он со вздохом в небо. Сидел, уставясь в огонь, недвижно.
Огонь приветно играл на его груди, расшитой шелками и каменьем, на серебре застежек мерлушчатого кафтана, в крупных, с яйцо, гремках, на чеканном серебре богатой опояски, на рукоятке ножа в коленях, на крепком глянце кожаного лица его, в черных и жарких еще глазах.
– А, злая ночь!..
Он набил черную, корневой черешни, выложенную затейливым серебром и лазоревыми камнями трубку, привешенную на звонкой цепочке к поясу, достал из огня голой рукою уголь и прикурил неспешно. Сидел и курил, нахмурив черневшие махрами брови, – сухой, горбоносый, зоркий. Смотрел на огонь и думал…
Снизу пришел чабан-мальчик. За ним прибежали две овчарки: палевая, с подгаром, и – волчьей масти. Они поиграли, покрутились,
Старый чабан кинул головешкой. Собаки отскочили с визгом.
– Положи на камень1 – крикнул он мальчику-чабану. – Барашки чуют. Волки-воры…
Мальчик положил мешок на выступ.
– Опять были? – мотнул чабан в темноту, книзу.
– Были. От Большого Камня собаки гнали… У Яя в крови морда…
– Куда гнали?
– Через Сухую Воду… Алим подозвал Чорха…
– Шайтан! Через Сухую Воду?!. Пустая голова твой Алим!.. Надо было на пересечку, заслать с Ай-Балки!..
– Чорх побежал с Ай-Балки, Алим подозвал, погнал на Сухую Воду…
– Мой Чорх умней пустой головы Алима… Помни, Чорха слушай… Мой Чорх до Палат-Горы услышит!.. Умней собаки быть хотите? Собака тебя старше… умней всей яйлы!..
Сидели и молчали. Сопела трубка.
– Волки, с берега… – сказал старый чабан огню. – Собака грызет волка. Бог велит…
Выстукав на ладони трубку, чабан сходил в куст, вымыл о снежок руки и посмотрел под войлок.
– Он, знакомый. Хороший был человек – волком ходит! На горы голый ходит… – покрутил головой чабан. – Пропали люди на берегу… про-пали!..
Поглядел на небо, как тучи бегут по звездам, и лег под свои овчины.
– Тепло будет. Завтра назад погоню, на яйлу… С шайтанами тут, с волками! Держи огонь. Да больше по верху слушай… переломился ветер… от верху будут!
И правда, начал ломаться ветер, – потянуло теплом, от моря.
Слышалось в затихшей ночи, как шлепало с кустов снегом, шорохами сползало с камня. Из-под войлока доносило хрипы, тревожное бормотанье. Слушал его дремотно мальчик, – сонное меканье в отаре, подкашливанье вожаков-баранов…
Лизавшиеся у огня овчарки насторожились, вытянулись за круг света. Сказало им в тишине что-то, – и они яро метнулись книзу.
Чабан-мальчик проснулся, схватил палку и побежал за обрыв, к отаре.
Старый чабан отвалил овчины и послушал. Брови его насторожились, заиграли. Уши выпытывали у ночи, ждали…
И вот, – острый, сверлящий посвист, – тревоги-спешки, – похожий на злобный клекот, донесся снизу…
Старый чабан отшвырнул овчины, вскочил, как мальчик, и выбежал за круг света. Совсюду били тревогу свисты. Чабан поднял над головою руку, провел ведомые ему дороги, как-будто мерил и ставил знаки, – тряхнул головой и обругался:
– А, злая ночь… шайтаны! ползут, волки!
Что-то наслушал, плечами передернул, метнул глазами. Ноздри его раздулись, втянулись сухие губы. Он бережно вытянул ружье из-под овчины, с выгнутым, как ступня, прикладом на вытянутой шейке, богато украшенное насечкой, широкотрубное, с долгим боем, старательно осмотрел при свете, поправил у замка что-то, вытянул из ствола затычку – пучок шерсти, побормотал у дула и, бережно взяв под мышку, тихо пошел к дороге.