Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон.

Твен Марк

— Прекрасно. Если вы так решили, я это сделаю. Но, Салли, вы же знаете, что он беден и…

— О, мне это глубоко безразлично. Не в этом дело. Вы пришлете его ко мне?

— Да. Когда?

— О господи! Уже темнеет, так что придется отложить нашу встречу. Вы постараетесь найти его утром, хорошо? Обещайте мне это.

— Я доставлю его к вам лишь только забрезжит свет.

— Ну вот, теперь вы снова стали самим собой, — и даже лучше, чем когда-либо.

— Большей похвалы мне не нужно. До свидания, дорогая.

Салли подумала минуту, решительно сказала: «Я люблю его, несмотря на его имя», и с легким сердцем занялась своими делами.

Глава XXV

Хокинс

тотчас направился на телеграф и облегчил свою совесть. Вот как он при этом рассуждал: «Ясно, что она не намерена отказываться от этого гальванизированного трупа. Ее от него и за уши не оттащишь. Я сделал все, что мог, — теперь дело за Селлерсом». И он отправил в Нью-Йорк следующую телеграмму:

«Возвращайтесь. Закажите специальный поезд. Она выходит замуж за материализованного».

Тем временем в Россморовские Башни пришло письмо, в котором сообщалось, что граф Россмор прибыл из Англии и почтет за удовольствие явиться с визитом.

«Как жаль, что он не остановился в Нью-Йорке, — подумала Салли, — но не важно: он может отправиться туда завтра и повидать отца. Ведь он приехал, наверно, для того, чтобы прикончить папу или откупиться от него. Еще совсем недавно его появление было бы для меня волнующим событием, а сейчас оно интересует меня лишь в одном отношении. Я могу сказать Спини… Спайни… Спино… нет, ни один вариант мне не нравится. Словом, я могу сказать ему завтра: «Не смейте больше меня обманывать, а то мне придется сказать вам, с кем я вчера беседовала, и вы почувствуете себя не очень уютно».

Трейси не мог, конечно, знать, что утром его пригласят к Салли, а то бы он подождал. Поскольку же он этого не знал и чувствовал себя глубоко несчастным, то и ждать дольше не мог. Рухнула последняя его надежда — надежда получить письмо. По всем расчетам, сегодня был крайний срок, когда оно могло еще прийти, — и не пришло. Неужели отец и правда отказался от него? Видимо, да. Это было не похоже на отца, но иного объяснения не придумаешь. По правде сказать, отец его — человек крутого нрава, но не по отношению к сыну. И все же это неумолимое молчание выглядело очень зловеще. Так или иначе, Трейси решил отправиться в Россморовские Башни и… и дальше что? Он сам не знал; голова его устала от мыслей, он не мог решить, что станет делать дальше или говорить, — как получится, так и получится. Главное — увидеть Салли; больше ему ничего не нужно. А что будет потом — уже все равно.

Он едва ли сознавал, как и когда добрался до Россморовских Башен. Он понимал только одно, и только это было для него важно: что он наедине с Салли. Она была добра, она была мила, в глазах ее блестели слезы, а в лице и манерах сквозила тревога, которую ей не удавалось полностью скрыть, но в то же время держалась она неприступно. Они принялись беседовать. Вскоре она сказала, внимательно наблюдая краешком глаза за его унылой физиономией:

— Мне так одиноко сейчас, папа с мамой уехали… Я пытаюсь читать, но ни одна книга почему-то не интересует меня. Обращаюсь к газетам, но в них печатают такую чепуху. Берешь, скажем, газету и начинаешь читать вроде бы что-то интересное, а вам преподносят бесконечный рассказ о каком-нибудь, скажем, докторе Шалфее…

Трейси бровью не повел, на его лице не дрогнул ни один мускул. Салли была изумлена: вот это умение владеть собой! Сбитая с толку, она так долго молчала, что Трейси поднял на нее потухший взор и спросил:

— И что же?

— О, я подумала,

что вы меня не слушаете. Так вот, читаешь и читаешь про этого доктора Шалфея, пока не надоест, а потом начинается описание его младшего сына, любимого сына — Цилобальзама Шалфея…

Это тоже не произвело ни малейшего впечатления на Трейси, он лишь ниже опустил голову. Какое сверхчеловеческое самообладание! Салли вперила в него взор и снова принялась за свое, решив на сей раз взорвать скорлупу спокойствия, за которой он укрылся: есть же такие слова, которые можно использовать как динамит, если неожиданно их преподнести.

— Затем рассказ переходит на старшего сына — этот уже не любимец. Описывается его несчастное детство, как он рос без присмотра, не ходил в школу, дружил с самыми подонками и в результате стал грубым, вульгарным, невежественным повесой…

А он хоть бы голову поднял! Салли встала со своего кресла, тихо и торжественно сделала шаг, другой, остановилась перед Трейси, — он медленно поднял голову, кроткий взор его встретился с ее горящим взглядом, — и докончила, упирая на каждое слово:

— Имя этого человека Спинномозговой Менингит Шалфей!

Лицо и вся поза Трейси выражали лишь безмерную усталость.

— Да из чего вы сделаны?! — воскликнула девушка, глубоко возмущенная этим железным безразличием и хладнокровием.

— Я? А что?

— Неужели у вас совсем нет совести? Неужели все это никак вас не трогает?

— Н-нет, — удивленно ответил он, — вроде бы нет. А почему, собственно, это должно меня трогать?

— О господи! Да как вы можете сохранять этот дурацкий невинный, добродушный, нелепый, отсутствующий вид, когда вам говорят такие вещи! Посмотрите мне в глаза — прямо в глаза. Так. Теперь отвечайте без уверток. Разве доктор Шалфей вам не отец? А Цилобальзам не брат? (Тут Хокинс, собиравшийся как раз войти в комнату, услышал эти слова и решил, что, пожалуй, правильнее всего будет отправиться погулять по улицам, что незамедлительно и исполнил.) И вас самого разве зовут не Спинномозговой Менингит, и отец ваш разве не доктор и не кретин, как все ваши предки, и разве он не дал всем своим детям имена по названиям разных ядов, болезней и всяких дурацких анатомических особенностей? Отвечайте мне что-нибудь — и быстро. Что вы сидите и смотрите на меня с отсутствующим видом, точно конверт без адреса! А я у вас на глазах с ума схожу, терзаясь ожиданием!

— Ох, я бы так хотел… так хотел… так хотел что-нибудь сделать — что угодно, лишь бы вы снова обрели покой и стали счастливы, но я не знаю как, не вижу такого способа. Я в жизни не слыхал об этих ужасных людях.

— Что? Повторите еще раз!

— Я никогда, никогда в жизни не слыхал о них до сих пор.

— И у вас лицо такое честное, когда вы это говорите! Значит, это правда: вы не могли бы так на меня смотреть, да и не смотрели бы, если б это была неправда. Верно?

— Вы совершенно правы: не мог бы и не смотрел бы. Покончим же с этим мучением! Верните мне свою любовь и свое доверие…

— Постойте. Еще один вопрос. Признайтесь, что вы солгали тогда из чистого тщеславия и сожалеете об этом; что никакая графская корона не ждет вас…

— Сказать по совести, я действительно — именно сегодня — излечился от этого и не жду больше графских корон.

— О, теперь вы мой! Вы вернулись ко мне во всей славе незаметного бедняка и честного безвестного труженика, и никто уже не отнимет вас у меня, кроме могилы! И если…

— Господин граф Россмор, из Англии!

— Отец! — Молодой человек выпустил из объятий девушку и повесил голову.