Том 7. Дневники
Шрифт:
Без меня что-то заходил Мейерхольд.
Завтра буду писать.
Милая, я надеюсь, выехала. Господь с тобой, господь с тобой, господь с тобой.
30 декабря
Люба сегодня едет.
Устал бесконечно, скверно сплю. Телефоны: Мейерхольд — приглашает Теляковский к себе 1-го января в 5 часов дня. («Песни Судьбы», новая пьеса (!), комитет). Мама (вчера была на «Профессоре Сторицыне» — в ужасе), Ю. Верховский, Аничков (письмо от m-me Аничковой, 1-го января зовет нас с Любой к себе на сеанс медиума Яна Гузика).
Бездельничаю от всех этих телефонов.
За обедом — телеграмма от милой: «Дома завтра час дня. Люба».
Вечером — гулял, пил чай у мамы — Франц,
Милая, жду тебя завтра, господь с тобой.
31 декабря
Утром — я еще не встал — пришел А. Я. Цинговатов, учитель гимназии в Ростове н/Д. — «поклонник», читать свои стихи. Я его спровадил.
Пока гулял, приехала милая, растерянная с дороги. Умывается.
Письма: от Аносовой — стихи, от Скворцовой — поздравление с Новым годом…
Разговоры по телефону с А. М. Ремизовым и Аничковым.
Вечером пойдем к маме — встречать Новый год.
Ты всё, что сердцу мило, С чем я сжился умом; Ты мне любовь и сила; — Спи безмятежным сном. Ты мне любовь и сила, И свет в пути моем; Всё, что мне жизнь сулила; — Спи безмятежным сном. Всё, что мне жизнь сулила Напрасно с каждым днем: Весь бред младого пыла; — Спи безмятежным сном. Судьба осуществила Всё в образе одном, Одно горит светило; — Спи безмятежным сном.У мамы — елка, шампанское, кушанье! Было уютно и тихо. Сюрпризы в ящиках с гаданьем — мы с милой получили одно и то же — смеяться. Тетины подарки: Любе — кипсэк, мне — Баратынский. В яйце, кроме того, у милой — часы, а у меня — мешок для денег. Пришли поздно домой тихой улицей.
Маме было полегче немного, Люба была в белом платье, пила шампанское! и ликер, шутила с Топонькой.
Дай бог светлого на Новый год.
Дневник 1913 года
7 января
Милая — со мной. Мама первая позвонила по телефону, едет поздравить Ивановых, ей сегодня недурно.
В прошлом году рабочее движение усилилось в восемьраз сравнительно с 1911-м. Общие размеры движения достигают размеров движения 1906 года и всё растут. Оживление промышленности. Рост демократии.
Люба идет к Веригиной — разговаривать о «Враче своей чести», которого они хотят ставить в Тенишевском зале с Мейерхольдом.
В 5 ч. пришел я к директору императорских театров Теляковскому. Сидели там с Мережковским и Головиным часа IS. Директор — благодушный, невежественный, наивный и слабый. Все говорит о том, почему людям жить плохо, о вреде цивилизации, о том, что в моторах ездят те, кому некуда торопиться, о вегетарианстве, о потере своей невинности. Выспросил меня подробно о «Заложниках», о «Сторицыне», о «Дон-Жуане». О «Песне Судьбы» — читал отрывки — мы с Мережковским объясняли. Я сказал, что в том виде, в каком пьеса существует, я ей недоволен. Советовал Ибсена, Стриндберга. Д. С. Мережковский рассказывал, что Орленев будет играть в Париже Павла.
Теляковский — приятель Черткова и Трепова (и Шаляпина). Такие сочетания бывают в России. Тоже, пожалуй, только в России бывает, что Трепов в пору своего полицмейстерства прячет у себя бумаги Черткова и тщетно просит того взять их у него. Полный хаос: с одной стороны — тяготение к Горькому (через Шаляпина). Тут же вьется умная и красивая лисица — Головин.
Разговоры о комитете и о «Песне Судьбы» оставлены пока до следующего раза. Дмитрия Сергеевича я проводил до Моховой с Россиевской площади — резкий ветер, холод.
Пообедав, мы с Любой поехали в такси-оте к Аничковым. Собранье светских дур, надутых ничтожеств. Спиритический сеанс. Несчастный, тщедушный Ян Гузик, у которого все вечера расписаны, испускает из себя бедняжек — Шварценберга и Семена. Шварценберг — вчера был он — валяет столик и ширму и швыряет в круг шарманку с секретным заводом. Сидели трижды, на третий раз я чуть не уснул, без конца было. У Гузика болит голова, надуваются жилы на лбу, а все обращаются с ним как с лакеем, за сеанс платят четвертной билет. Первый раз сидел я, сцепившись мизинцем с жирной и сиплой светской старухой гренадерского роста, которая, рассказывала, как «барон в прошлый раз смешил всех, говоря печальным голосом: дух, зачем ты нас покинул?» Одна фраза — и ярко предстает вся сволочность этой жизни. Аничковы живут на Каменном острове, в даче Мордвиновых, при уюте — неуютно. Кулисы — клянченье авансов и пропуски всех сроков в уплате жалованья Ивойлову. Машина для записыванья разговора, для которой не могут найти переписчицы. Во время сеанса звонил Куприн, а Аничков ему ответил, что сеанса нет, — потому что он всегда пьян и нельзя его пригласить в общество светской сволочи. Сволочь-то в сто раз хуже Куприна. Люба бранится страшно. В сынке Аничкова, плохо говорящем по-русски, носящем на гимназическом мундирчике дедовскую медаль 12-го года, заставляющем слушаться духа и читающем мои стихи, — есть что-то хамское. Мать Аничкова — хорошая, прямая старуха с живым лицом.
Второй и третий раз я сидел между милой и Пястом.
Вот — жизнь, ни к чему не обязывающая, «средне-высший» круг. У Толстых было, пожалуй, в этом роде, хотя подлиннее, значительнее, потому что графиня… не аристократка, привыкшая к парижским растакуэрам. М-те Аничкова все-таки крупнее своих знакомых дам и подлиннее их; не то они — кокотки, не то — кухарки; и барышня с соблазнительной мордочкой и знаком Изиды на груди; мерзко. Бедный Аничков.
Ремизовы не приехали и хорошо сделали, расстроились бы. Мы с милой уехали в 3 часа ночи — опять, разумеется, в такси, подвезли Пяста и «молодого» человека с масляной рожей. Бессмысленное времяпрепровождение ведет к бессмысленной трате денег. Вернулись — усталые.
Директор театров выпытывал у меня о «Розе и Кресте». Об этом ему разболтали Мережковский и Мейерхольд, а мне — неловко перед М. И. Терещенко. От него — поздравительная телеграмма из Лондона, — вот рыщет по свету! — Поздравительная телеграмма от Руманова — с желанием скоро встретиться и благодарностью за детские книжки, которые я ему послал.
Опять Н. Фан-дер-Флит. Поздравляет с Новым годом.
2 января
Сегодня — оскомина после вчерашних лжей и смута на сердце. Днем — в «Сирине», Ремизов, Разумник, все смута. А. М. Ремизов бранит Брюсова, говорит, что романы его — «просто ничто», хочет хлопотать о том, чтобы издал «Сирин» полное собрание Гиппиус («если уж Брюсова»). Вернулся — письмо от Бори: двенадцать страниц писчей бумаги, все — за Штейнера; красные чернила; все смута.
Милая вечером у Веригиной. Мейерхольд не хочет играть с ними (ставить «Врача своей чести»), говорит — гонорар мал.
Засяду эти дни, доработаю, необходимо, станет все яснее.
3 января
Днем у меня мама. Люба днем покупала себе зеркало и занавески, а вечером — к своим. — Сонливость, безделье. Отоспаться и работать.
4 января
Сон тревожный. Четвертое действие «Розы и Креста». В 4 часа дня — А. Я. Цинговатов, читал свои стихи — любительские, для себя. Бедный: рыжий, толстый, старообразный, а сам — ровесник Сережи Соловьева — 27 лет. Обстоятельства не позволили остаться при университете (Московский, филологический), учитель русской словесности в Ростове на Дону, кормит жену и ребенка… не дают жить. «А вы пьете?» — Нет, не влечет, хотя отец пил. Вот самоубийством «это» может кончиться. Он приехал из Ростова «увидеть всех», был у Розанова, Сологуба, Кузмина, в «Сатириконе» у Потемкина…