Том 7. Дневники
Шрифт:
Если б я когда-нибудь написал произведение, которое считал бы необходимым сообщить людям, я бы пошел на цинизм,как, вероятно, делает Дягилев. Надо надуть обманутых (минус на минус дает плюс): обмануты — люди.
Я учредил бы контору, владеющую всеми средствами современной «техники» (в ложной культуре) для раздачи бутербродов Арабажиным всей Европы. Окупились бы все расходы: но, что главное, ценностьбыла бы представлена людям, они бы ее увидали и задумались бы.
Всякий Арабажин (я на знаю этого господина, он — «только символ») есть консисторский чиновник, которому нужно дать взятку, чтобы он не спрятал прошения под сукно.
Сиплое хихиканье Арабажиных. От него можно иногда сойти с ума. Правильнее — забить эту глотку бутербродом: когда это брюхо очнется от чавканья и смакованья, будет у лее поздно:люди увидят ценность.
Миланская конюшня. «Тайная вечеря» Леонардо. Ее заслоняют всегда задницы английских туристок. Критика есть такая задница. Следующая мысль есть иллюстрация:
Сатира.Такой не бывает. Это — Белинские о-и это слово. До того о-и, что после них художники вплоть до меня способны обманываться, думать о «бичевании нравов».
Чтобы изобразитьчеловека, надо полюбитьего = узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, что временами — больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова — особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь «осмеяли»…
Отсюда — начало порчи русского сознания — языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве, вплоть до мелочи— полного убийства вкуса.
Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превратиться в дракончика. Вот за что я не люблю вашу милую m-me Ростовцеву, Поликсена Сергеевна! Эти, которые заводятся около искусства, они — графини Игнатьевы. Они спихивают министров и приручают, — сказать противно, — m-me Блок (Марью Тимофеевну Беляеву). Это от них — так воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им — игрушки, а нам — слезки. Вернисажи, «Бродячие собаки», премьеры — ими существуют.
Патронессы, либералки, актриски, прихлебательницы, секретарши, старые девы, мужние жены, хорошенькие кокоточки — им нет числа. Если бы я был чортом, я бы устроил веселую литературную кадриль, чтобы закружилась вся «литературная среда» в кровосмесительном плясе и вся бы провалилась прямо ко мне на кулички. Ну, довольно. [66]
У мамы по вечерам сильная боль в спине. Милая моя, господь с тобой.
14 февраля
Сегодня к вечеру пришло письмецо от моей милой.
66
Приходится еще выноску… Почему же я признаю некоторых дам, критиков и пр.? — Потому что мораль мира бездонна и непохожа на ту, которую так называют. Мир движется музыкой, страстью, пристрастием, силой. Я волен выбрать, кого хочу, оттуда — такова моя верховная воля и сила.
Дни все скучнее и тяжеле. Прятанье от Соловьевского вечера, на следующий день — у Поликсены Сергеевны, дамы говорят и в газетах пишут все не то, что было. Актеры ломались, Аничков кощунствовал, память Вл. Соловьева оскорблена. Тоска воплотилась для меня в шлянье по банкам — все отвратительнее становится это занятие. У мамы был доктор Грибоедов, наговорил пошлостей.
Кинематографы и пр. Сегодня вечером у мамы — с тетей Софой, которая приехала на несколько дней из Сафонова.
Милая моя, господь с тобой.
15 февраля
Пока я гулял на Стрелке, звонил ко мне приехавший Михаил Иванович Терещенко. Воротясь, я позвонил, мы болтали. Новые замечания о «Розе и Кресте» — читали в вагоне «Франческу да Римини», есть сходные положения, но, говорят, до какой степени д'Аннунцио поверхностнее, трескучей (еще сближение: у д'Аннунцио тоже доктор, говорящий о меланхолии). Не хотят издавать всегоА. Белого — до 30-ти томов! («топить и его и себя»). Очень не нравится начало романа («Петербург») в том виде, как набрано у Некрасова. Не нравятся также путевые заметки. Об альманахах я высказался объективно, что надоели они (мама мне это говорила).
Маму знобит, слабая, я пил у нее вечером чай, купил ей куст сирени.
Милая, господь с тобой.
16 февраля
Значительный день. Днем — в «Сирине», туда Терещенки приехали с генеральной репетиции «Электры» Штрауса, страшно бранясь. Все, что я предполагал о постановке этой оперы Мейерхольдом (и Головиным), кажется, сбылось. Все костюмы, позы и прочее взяты из немецкой книги (единственной существующей) — срисованы прямо. А книга есть началоизучения критской культуры по тем небольшим еще данным, которые добыты из раскопок.
Обсуждение больных вопросов — об А. Белом (роман, путевые заметки, собрание сочинений — не полное, письма Метнера — уже настойчивые и грозящие потомством, дурное отношение к А. Белому Иванова-Разумника).
Пообедав на Николаевском вокзале, я пошел к Жене. Он объяснял мне вавилонскую систему, позже пришел г-н Архангельский со своей женой (невенчаны).
Характерные южане, плохо говорящие по-русски интеллигенты, парень без денег, но и без власти, без таланта, сидел в тюрьме, в жизни видел много, глаза прямые. Это все — тот «миллион», ккоторому можно выходить лишь в БРОНЕ,закованным в форму; иначе эти милые люди, «молодежь» с «исканиями» — растащит все твое, все драгоценности разменяет на медные гроши, все растеряет, разиня рот. Женя этого не понимает, но в нем самом есть единственная неистребимая и нерастворимая ценность: он — «лучший из людей». — Сидели до 2-х часов ночи, г-н Архангельский все разевал на меня рот, дивовался, что я за человек. — Мороз страшный.
17 февраля
Сегодня от упиранья и самозащиты голова болит. Бродит новая мысль: написать о человеке, власть имеющем, — противоположность Бертрану. Тут где-то, конечно, Венеция, и Коллеоне, и Байрон. Когда толпа догадалась, что он держал ее в кулаке, и пожелала его растерзать, — было уже поздно, ибо он сам погиб. Есть нечто в М. И. Терещенке. Вчера он был в старой шапке, уютной, такие бывают «отцовские» шапки.
На этих днях мы с мамой (отдельно) прочли новую комедию Ал. Толстого — «Насильники». Хороший замысел, хороший язык, традиции — все испорчено хулиганством, незрелым отношением к жизни, отсутствием художественной меры. По-видимому, теперь егоотравляет Чулков: надсмешка над своим, что могло бы быть серьезно, и невероятные положения: много в Толстом и крови, и жиру, и похоти, и дворянства, и таланта. Но, пока он будет думать, что жизнь я искусство состоят из «трюков» (как нашептывает Чулков, — это, впрочем, мое предположение только), — будет он бесплодной смоковницей. Все можно, кроме одного,для художника; к сожалению, часто бывает так, что нарушение всего,само по себе позволительное, влечет за собой и нарушение одного— той заповеди, без исполнения которой жизнь и творчество распыляются.